— Вспомни.
Гэйе бессильно опустила голову.
— Виновата я, отец Ойты, виновата…
— Раньше надо было думать, сука! Еще меня сестре продаешь! — тут Полокто вскочил на ноги и начал пинать жену, теперь он побледнел, глаза разгорелись, лицо перекосилось от Злости.
— Я тебе что? Что я тебе, чтобы ты меня продала? Старый халат? Шкурка белки? Даже хорошую собаку не продают, а ты меня…
Полокто задыхался от бешенства. Гэйе лежала на полу, как травяной мешок, она даже не стонала.
— Подними-и голову-у!! — истошным голосом закричал Полокто.
Гэйе пошевелилась, попыталась поднять голову, но не смогла, попыталась еще раз.
— Подними-и-и!!
Гэйе подняла голову.
— Смотри, видишь этот нож, — в руке Полокто держал тоненький острый охотничий нож. — Захочу и зарежу тебя.
— Полокто! Полокто! Что ты делаешь?! — старушка сползла с нар, но ее ухватил за халат Ливэкэн.
— Не твое дело, не вмешивайся.
— Отец Ойты, не убивай… виновата я, — прошептала Гэйе, — не убивай только…
— Я тебе не верю.
— Поверь, отец Ойты, последний раз…
Полокто помолчал, будто раздумывал, а на самом деле он внутренне смеялся, глядя на изуродованное лицо жены, и думал: «Теперь выйди с таким лицом на улицу».
— Ладно, поверю. Иди, ложись в постель, — сказал он.
— Не могу.
— Не можешь, лежи здесь.
Полокто вложил нож в ножны, висевшие на стене, и вышел на улицу.
В Хулусэне люди встают раньше солнца. Когда великое светило поднимается над сопками, многие уже возвращаются домой со снятой сетью, с уловом. А те гулеваны, которые не поставили с вечера сети, раскрыв глаза, потерев кулаком опухшие веки, идут по стойбищу искать чашечку-наперсток. Искать им особенно не приходится, потому что они точно знают, где найти водку, и направляются в тот дом, где остановились приезжие.
В это прекрасное утро Полокто решил не пить. Он видел, как весело и радостно выкатилось солнце из-за синих сопок, и что-то с ним случилось такое, что он не мог объяснить ни себе, ни Ливэкэну; просто он дал себе слово в этот день не пить, а выехать домой в Нярги. Дней пять Полокто собирался домой, но никак не мог выехать: то его утром напоит Ливэкэн, то старик Турулэн пригласит к себе, то приезжает молиться родственник, то старый друг.
— Проклятье, этот Хулусэн стойбище пьяниц и обжор, — бормотал Полокто в минуты прояснения, — нигде на нанайской земле столько не пьют, как здесь.
— Ты прав, аоси, ты прав, — поддерживал его Ливэкэн, — Хулусэн самое веселое стойбище, здесь круглый год праздники. Больным и калекам, может, не праздник, а нам праздник. Здесь песок и вода пропитана водкой. Не веришь? Вот встанешь утром, выпей нашей воды, ты сразу вновь опьянеешь. Понял?
— Нет, Хулусэн — это стойбище пьяниц и бездельников, я не могу больше здесь жить.
— Правильно, отец Ойты, уедем домой, — просила Гэйе.
Она еще не совсем оправилась после побоев, синяки сошли с лица, кровоподтеки исчезли, но у нее еще болели бока. Боль ощущалась при сильном вдохе, даже смеяться было больно.
— Мне надо жить! Чтобы жить, надо добывать, деньги добывать, — продолжал Полокто. — Уеду, завтра же уеду.
Лодка Полокто дала течь, мох, которым она была законопачена, пересох. Пришлось заполнить ее водой, чтобы отсырели мох и доски.
Все родственники вышли на берег проводить Полокто. Все желали ему, женам его и детям здоровья, передавали поклон отцу и братьям.
Гэйе попрощалась с родителями, с сестрой и оттолкнула лодку.
— Смотри, Гэйе, живи хорошо, слушайся мужа, — напутствовал дочь Ливэкэн.
— Когда теперь я тебя увижу… — плакала мать.
Гэйе села на весла, и лодка быстро заскользила по гладкой, будто стеклянной воде. Полокто веселый сидел на корме с коротким кормовым веслом в руке и пел заунывную песню без слов. Когда надоела песня, он задремал. Солнце приятно обогревало спину, бока, но чем выше оно поднималось к зениту, становилось все жарче и жарче. Полокто открыл глаза, поплескал на голову холодной воды и надел шляпу, узкополую, обесцвеченную и такую старую, что никто не помнил, кто и откуда привез ее, кто был ее первым хозяином. Гэйе устала, ныли руки, болели бока, ладони покрылись мозолями. Она обвязала ладони тряпочками, смочила платок холодной водой и накинула на голову. Лодка пересекала Амур. Где-то наверху за островами поднимался черный пароходный дым. Полокто смотрел на этот дым и думал: «Хитрый Пеапон Ворошилин на этом дыме деньги зарабатывает. Какие эти русские хитрые люди, на всем они деньги могут заработать, а нам, нанай, и в голову не придет такое, мы только пушнину, мясо, рыбу продаем. Как мы стали бы жить, если не добывали бы пушнину? Рыба, мясо были бы всегда, а на что купить муку, крупу, сахар, материю на одежду? У русских как-то все хорошо получается, они дрова готовят для железных лодок, лес валят и сплавляют, рыбу солят, на своих лошадях почту гоняют или груз перевозят. Они умеют все делать и за всякое дело деньги получают. Учиться надо у них, присматриваться к ним. Плохо вот только, никак язык их не мог выучить».
Полокто направил лодку наискосок, и ее стремительно понесло мощным течением. Берега бежали назад, будто наперегонки. Высокий черный Малмыжский утес медленно приближался, словно невиданное страшное животное…
В полдень лодка пристала к Малмыжу.
— Сиди в лодке, тебе нечего делать там, — строго сказал Полокто жене, направляясь в село.
Много дней прошло после того, как Полокто избил жену, но до сих пор при воспоминании об ее измене словно что-то обрывается у него внутри, и появляется неукротимое желание вновь ее избить. Полокто не может ее простить, он почти с ней не разговаривает. «А я дурак ее сюда приводил, — думал он, подходя к лавке торговца Салова. — Она сама выбирала себе материи на халат. Теперь кончено! Твоего носа здесь не будет, сука».
— Полокто, каким ветром тебя занесло? — радостно встретил его сын Терентия Ивановича Салова — Санька.
Санька уже совсем мужчина, отрастил курчавую бородку, усы. Правда, силы у него мало прибавилось, у него узкие плечи, тонкие кисти рук, длинные пальцы. Да и откуда ему силы набирать — отец его не отпускал ни на рыбалку, ни на охоту, он целыми днями находился в лавке, Терентий Иванович передавал сыну свои познания по торговле. И вот уже год как Санька самостоятельно торгует в отцовской лавке. Терентий Иванович лежит в своей горнице, не может ни встать, ни сесть, ломит ноги, спину.
— Как здоровье Терентия? — спросил Полокто.
— Плохо, совсем плохо, теперь даже не ест, только воду пьет, — Санька бойко говорит по-нанайски, Полокто удивляется, как это молодые русские так быстро привыкают к нанайскому языку, а нанай — к русскому. Только он не может научиться по-русски. Выходит, у него голова плохая.
— Я зашел узнать о здоровье отца, — сказал Полокто и вышел.
«Был длинношеий мальчишка, а теперь уже отца заменил, научился торговать, — думал Полокто, шагая между домами по пыльной улице. — Видно, умный родился».
Перед Полокто на середине улицы лежала в луже толстая свинья, вся облепленная грязью, и довольно хрюкала. Вокруг нее ползали поросята, такие же грязные и довольные жизнью. Возле поросят вперевалочку ходили утки, недалеко от них расположились гуси и негромко переговаривались между собой.
