лежебок и пьяниц», — назвал он Хулусэн. Возмутили его великий шаман и хозяин священного жбана старый Турулэн. Токто знал, что шаманы брали подношения благодарных больных соболями, лисами, выдрами. Но никогда он не слышал, чтобы они брали деньги, и впервые в Хулусэне узнал, что за моление священному жбану и за камлание великого шамана надо платить деньгами. «Платить — так платить, если у них такой порядок», — решил он. Но когда узнал, что на каждую болезнь установлены различные цены, он возмутился до глубины души. Если бы не присутствие Кэкэчэ и приемного сына Гиды, а также многих уважаемых стариков и старух, Токто сам не знает, что бы он натворил в доме старика Турулэн. Он сдержался, не выдал своего возмущения и гнева. «Можно оценить шкурки соболя, лисы, выдры, белки, — думал он, — но как можно установить цену за человеческое страдание, за человеческую жизнь!»
Лодка быстро плыла по течению. Впереди открылась песчаная релка, обрамленная густыми кустами шиповника, за шиповниками выглядывали низкорослые черемухи и яблоньки.
— Папа, пристанем, — попросил мальчуган, сидевший на веслах сзади Кэкэчэ. Углубившись в свои думы, Токто не сразу расслышал просьбу мальчика и, поняв его просьбу, спросил:
— Зачем приставать?
— Посмотрим, много ли черемухи.
— Мы же сюда не вернемся за ней, — сказала Кэкэчэ.
— А мы посмотрим только, подсчитаем, какой нынче урожай.
— Это уже мужской разговор, — улыбнулся Токто. — Сразу видно — второй хозяин тайги. Ладно, Гида, иди с матерью, подсчитай, прикинь, каков будет урожай черемухи и яблочек.
Когда лодка ткнулась носом в песок, мальчик первым выскочил на берег и подтянул ее.
«Вытянулся за этот год», — подумал Токто, глядя вслед Гиде, бежавшему впереди Кэкэчэ. Вскоре они скрылись за густыми шиповниками, и мысли Токто вернулись на прежнюю невеселую стезю.
«Почему великий шаман за камлание стал брать деньгами? Если бы я вытащил из воды утопающего, неужели и за спасение потребовал бы денег? А старик Турулэн — мошенник. Не верю я в его жбан счастья, я верю только эндури и всемогущему Солнцу. Сколько этот старик в день собирает денег? Другой охотник за зиму столько пушнины не добудет, сколько он в день зарабатывает! Да, шаман и старик Турулэн поняли вкус денег, кто-то научил их этому, а может, сами научились… Ох, эти деньги, кто их придумал…» Токто смачно сплюнул на воду и закурил трубку.
— Папа, за релкой маленькое озеро, и там утята, — сказал, подбегая к лодке, Гида, — давай поймаем несколько штук.
Токто закрыл глаза, потер лоб, голова побаливала от перенапряжения: редко когда Токто задумывался так глубоко.
— Не надо, сын, пусть растут, — ответил он. — Все равно, сын, никакая живность не может жить на привязи. Умрет. А утята пусть подрастут, их ждет такая радость, которую нам не понять. Они поднимутся над землей, к облакам полетят. К солнцу. Интересно, какова наша земля, если на нее с облаков взглянуть? Правда, интересно?
— А что, папа, если подняться на вон те горы со снежными вершинами и оттуда посмотреть? Это одно и то же, что с облаков смотреть.
— Да, ты прав. Но нам по льду потребуется карабкаться, а этим утятам раз взмахнуть крылом, и они уже высоко-высоко… Пусть, сын, полетают эти утята. Да, так какой нынче урожай будет черемухи и яблочек?
— Хороший, хороший, — ответила за Гиду Кэкэчэ.
— Богатый, мама видела, как густо растут ягодки, на некоторых деревьях даже ветки гнутся.
«Добрый охотник будет, — подумал Токто, глядя на тонкую, упругую фигурку приемного сына. — Хозяйский глаз у него. Ишь ты, надо ему знать, каков урожай черемухи, никогда я этим не интересовался, это же женское дело, они собирают черемуху…»
Лодка опять поплыла по течению, и опять Токто углубился в свои мысли, но теперь он думал совсем о другом: Гида заставил вспомнить давнее прошлое.
Вспомнил он страшную весну десятилетней давности, гибель стойбища Полокан, свой побег к людям в стойбище Болонь, встречу с русским доктором Харапаем и с жестоким Баосой.
Русский доктор поместил Токто с женой и Поту с Идари на краю стойбища. Он запретил жителям Болони подходить к фанзе, и беженцам нельзя было общаться с жителями стойбища.
Токто готовил дрова, помогал жене готовить еду, выполнял приказания доктора и через несколько дней осунулся, почернел. Харапай много раз прощупывал его, прослушивал, но не находил никакой болезни.
— Ты меня, Харапай, отпусти, — просил его Токто. — Я не могу без дела сидеть, я должен что-то делать, от безделья могу заболеть.
— Но ты помогаешь жене, помогаешь мне, это разве не дело? — отвечал доктор. — Ты же своего названого брата спасаешь.
Токто замолкал, ему нечего было отвечать. Доктор прав, он нужен здесь, нужен Поте, Кэкэчэ, Идари и маленькому мальчику, Богдану.
Пота чувствовал себя все хуже и хуже, лицо его покрылось язвами, опухло и стало совершенно неузнаваемым. Он не мог даже говорить, глухо стонал, метался, терял сознание. Доктор не отходил от него. Много раз Токто замечал, как Харапай засыпал сидя. Токто подходил к нему, уговаривал прилечь отдохнуть, он, Токто, будет сидеть вместо него, и, если станет плохо с больным, разбудит. Харапай строго приказывал не подходить к больному, и Токто ничего не оставалось делать, как отойти в дальний угол, где помещались здоровые. А сидеть в этом углу было тяжело: Идари все время плакала, ревел младенец, Кэкэчэ нянчила его и жаловалась, что невыносимо чешутся ранки, сделанные ножом доктора на руке.
— Терпи, вон Пота терпит, ему куда больнее, а у тебя только чешутся царапинки, — уговаривал жену Токто. — У меня вон тоже чешутся, но доктор сказал — нельзя эти ранки царапать. Терпи, покажи пример Идари.
Потом он принимался успокаивать Идари.
— Русский доктор спасет Поту, слышишь, Идари. Думаешь, мне не больно, он же мой названый брат. Слезами мы не поможем. Успокойся, думай о сыне. Что будет с ним, если у тебя пропадет молоко?
Токто сам готов был завыть от сознания своего бессилия: он понимал, что ничем не может помочь названому брату, не может уменьшить его страдания.
— Может, ему чего надо, ты скажи, доктор, — просил Токто. — Может, свежей рыбы? Свежего мяса? Смотри, сколько уток летит.
Доктор помолчал, подумал и ответил:
— Ладно, за утками можешь съездить, но только к людям близко не подходи, они будут подходить, ты подальше от них. Понял?
Токто ничем не выдал своей радости, неторопливо собрал пожитки, взял боеприпасы, ружье, острогу и выехал на охоту. На следующий день он вернулся с двумя большими связками уток, привез несколько пузатых нерестовых щук.
Через два-три дня Пота впервые спросил доктора, где находится его жена, как его новорожденный мальчик. В этот день он съел утиное крылышко, выпил бульону и впервые уснул спокойным крепким сном.
— Теперь, думаю, все будет хорошо, — устало проговорил доктор и тоже плотно поел и уснул.
До сих пор удивляется Токто: ведь доктор Харапай не друг, не близкий, не родственник, даже и по национальности другой человек, но почему же он так старался, ночами не спал, недоедал, бился за жизнь Поты? И не одного только Поты, а за всю его семью. Токто до сих пор вспоминает об этом удивительном русском человеке с душевным трепетом. Благодарный охотник в знак признательности отдал ему семь лучших соболей на шапку, сшей, друг, себе теплую шапку и носи на здоровье. Но Харапай засмеялся и ответил:
— Что же это такое, друзья? Я, доктор Харапай, буду ходить в собольей шапке? Э-э, друзья, я не купец, даже не чиновник, мне не по чину носить соболью шапку!
Как ни уговаривали Токто, Пота, Кэкэчэ, Идари, — доктор так и не взял соболей.
— Обидел, Харапай, ты меня! — в сердцах бросил Пота.
— Обидел? Я тебя обидел?! — и доктор громко и раскатисто засмеялся. Пота совсем обиделся и
