— Травы не будет видно, — сказал Валерий Вениаминович после раздумья.
— Хорошо, ты говоришь, травы не будет, — наступал Холгитон. — Но ты разве не видишь, что я в летнем халате? Как я на нартах поеду в летнем халате? Опять это вранье, опять про меня скажут нехорошее.
Ломакин уже собирался отказаться от своей затеи сфотографировать Холгитона на нартах, как из толпы вышел Ганга и заявил, что он согласен ехать летом на нартах. Поднялся хохот, люди смеялись, ухватившись за животы. Но Ганга, не обращая внимания на них, запряг собак и спокойно уселся на нарты. Валерий Вениаминович, к несказанному удовольствию Ганги, сделал несколько снимков, потом его же, уже в знак благодарности, заснял на оморочке.
— Теперь давай бумагу, на которой я точь-в-точь вышел, — потребовал Ганга, как только сошел с оморочки.
— Я сейчас не могу тебе ее дать, — бодро ответил Ломакин, не подозревая о надвигающемся скандале.
— Мне тоже отдай, — потребовал Холгитон.
— Не могу я отдать, это сразу не сделаешь… Надо в растворе солей обмочить…
— Что, соли у тебя нет? — спросил Ганга.
— Да не такая соль, солей других много…
— Ты обманщик! Только для чего ты нас обманул, не пойму.
— Выслушайте, охотники, — уже тверже заговорил Ломакин. — Я здесь только снимаю, а на бумаге делаю дома, потому что, чтобы сделать карточки, требуются не только всякие соли, но и аппараты, сильный свет, какой горит в городах, вы видели их на пароходах. Я сделаю это в городе, а привезу вам в следующий раз.
Валерий Вениаминович вытащил все фотокарточки: девушки-гольдячки, охотника, сушильню юкол со свежими юколами, амбар на четырех ногах, хомаран, будто бы сшитый из черно-белой бересты. Охотники разглядывали фотоснимки, удивлялись их точности изображения.
— Я поверил тебе, Холгитон тоже поверил, — сказал Ганга. — Только смотри, привези такие бумаги, где я буду точь-в-точь. Скажи, а мои собаки тоже точь-в-точь получатся?
Услышав заверение этнографа, что его собаки будут изображены такими, какие они есть, Ганга остался доволен.
— Ты только смотри, первая собака, это мой вожак, любимец мой, ты его не перепутай с другими, — предупредил он.
— Она будет первой, — ответил Ломакин.
— Ай, как хорошо! — Ганга обернулся к Холгитону: — Ты слышал, мой Курен тоже на бумаге получится. Вдвоем мы с ним получимся.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Большая вода затопила низкое правобережье озера Болонь, на левом берегу узкие кромки у мысов Большой и Малый Ганко не годились для поселения, и поэтому Токто с Потой решили остановиться в небольшом стойбище Джуен, который стоял в глубине озера. Из Джуена можно было с ночлегом выезжать на рыбную ловлю, выставив сети, ночью сторожить в заливах между мысами выходящих на кормежку лосей и изюбрей. Удачливые охотники частенько по утрам возвращались с богатым уловом сазанов, карасей, сомов и привозили туши лося. А кто охотился только на лося, выезжал из Джуена в полдень и не спеша поднимался по горной речушке Сэунур, которая петляла до головокружения и напоминала, если взглянуть на нее с высокой сопки, утиную кишку; к вечеру охотник добирался до мари, а утром возвращался с добычей.
— Место хорошее, можно жить, — говорили джуенцы, и Токто с Потой соглашались с ними: им тоже приглянулся Джуен, но про себя подумали, что Харпи не променяли бы ни на какое другое место. Кэкэчэ с Идари тоже разделяли мнение мужей, и только Гида с Богданом, которым надоела жизнь в стойбище, невзлюбили Джуен: им хотелось пожить уединенно в летнем хомаране, а Джуен — это все же стойбище с фанзами, с дымовыми трубами, с сушильнями юкол.
Молодые охотники, имевшие собственные берестянки, каждый день вдвоем уезжали на рыбную ловлю с ночевкой. Так как они не соглашались присоединяться к родителям, то нередко Токто в шутку бился с ними по рукам — кто утром вернется с большей добычей — и часто Гида с Богданом привозили полные оморочки рыбы, намного больше родителей.
— Молодые, ничего не скажешь, — смеялся Токто. — Запросто за пояс заткнули.
— Куда нам старикам, — поддакивали Какэчэ с Идари.
Токто и Пота любовались сыновьями: Гида вытянулся, раздался в плечах, был по-юношески гибок и строен; Богдан на три года моложе товарища, в таком возрасте, когда, как говорят нанай, окрепли только крупные кости, а мелкие — еще хрящи. Богдан тянулся вверх, как молодой тальник весной тянется к жаркому солнцу, и был по-мальчишечьи худ и голенаст. И кто бы мог подумать, что этот рано повзрослевший мальчик в пятнадцать лет уже определил свою жизнь. Он только год как живет с родителями, но ни отец, ни мать не знают, останется он с ними или вернется обратно в Нярги в большой дом: после смерти Баосы они пытались было привезти его на Харпи, но мальчик наотрез отказался вернуться в родную семью и два года жил в большом доме.
Ни Пота, ни Идари не знали, что пережил их сын во время гибели деда, они были страшно удивлены, когда при первой же встрече Богдан заявил им: «Вы обманщики, вы никогда не любили дедушку, говорили про него только плохое, а он был хороший. Он был лучше всех!»
И сам Богдан никому и никогда не рассказывал, что с ним произошло в день гибели Баосы. На всю жизнь запомнил он мельчайшие подробности этого дня. Помнит, как без звука исчезла в проруби голова деда и как, выбрав снасть, побежал вслед за Хорхоем, но пробежав саженей двадцать, остановился, будто наткнувшись на стену: он вспомнил, что, кроме основной проруби, есть другая, по другую сторону сети, она очень маленькая, эта прорубь, но бывают же на свете чудеса. И Богдан хотел верить им, хотел, чтобы свершилось чудо. Мальчик бросился назад к проруби, заглянул в одну, потом в другую, а прорубях сердито бурлила вода. Богдан встал на колени и начал молиться эндури, как молился в тайге на охоте, но тогда он просил удачи на промысле, теперь умолял всемогущего эндури совершить чудо и спасти деда. Он бил поклоны и смотрел с надеждой в прорубь, ему казалось, что вот-вот вынырнет из-подо льда дед, тряхнет головой, протянет руку. Проходило время, вода продолжала бурлить в проруби, и никакого чуда не свершилось. Обессиленный, потрясенный Богдан упал на снег и затих, но тут же поднялся, подполз к краю проруби и закричал:
— Дедушка! Дедушка! Я буду Заксором, дедушка, я буду Заксором, я останусь в большом доме, только ты вернись! Я буду учиться, я буду Заксором! Дедушка, вернись!
Вода продолжала бурлить в ледяном окне, безмолвная белая тишина висела над Амуром. Богдан теперь только понял, что дед никогда не вернется к нему и он не услышит его голоса, не ощутит его скупой ласки; он уткнулся в снег и заплакал.
Подъехали упряжки с охотниками, его подняли и посадили на нарты. Двое мужчин перебрали застывшие поводки крючьев.
— Шестого крючка нет, — сказал один из них, — поводок порвал и ушел с крючком.
— Какую силу надо иметь, чтобы порвать такой поводок, — сказал другой.
— Это не калуга, это черт был.
Дальше они молча перебирали крючки.
— Который крючок его подцепил, не найдешь теперь, — сказал первый.
— Из рассказа Хорхоя я понял, что крючок цапнул его за ногу, — сказал другой. — Выходит, он под водой успел сам отцепить его.
— Да, отцепил. Сильный человек! Кремень!
Остальные мужчины и женщины ниже по Амуру долбили лунки, чтобы забросить невод. Но невод вытянул только немного рыбы, утопленника не было. Тогда мужчины еще ниже выставили несколько
