полностью уверен, что эта маленькая деревушка, несмотря на свой сонный вид, хранит в своих подвалах немало тревожных тайн. До Генерала, наверное, уже дошли слухи о наших подвалах. Понемногу, с растущим ужасом, мы открыли, что под каждым домом имеется подполье, множество помещений, идущих все дальше вглубь: там старинная мебель, машины, там, возможно, обитают целые семьи. Кто осмелится туда проникнуть? Думаю, никто. Не знаю, известно ли вам, что в печных трубах домов постоянно слышен гул, который поднимается снизу. Кое-кто из стариков предрекает в скором времени нашествие свинокротов… Да, сказал я себе, они шествуют по деревне, предоставляя нам судить, простые они путники или нет; но их задание связано именно с нами. Но зачем я говорю во множественном числе? Может быть, ваше расследование касается только меня?
— Как можно так полагать, если мы даже не знали, что вы следуете за нами? Если мы не спрашивали ни о чем человека, все время бредущего рядом?
— Очень просто. Никто не видел вас, кроме меня. Иначе другие тоже пошли бы за вами следом. Я рассудил, что вы появились под моим окном нарочно, прячась от прочих жителей с ловкостью, присущей посланцам Генерала. Ну вот, сказал я себе, пришел мой час. Надо во всем признаться. А самое веское доказательство того, что дело во мне, — отсутствие вопросов. И правда: если вина безмерна, к чему вопросы? Один небольшой вопросик насчет того или иного обстоятельства успокоил бы меня, заставил бы поразмыслить, кто вы — может, любопытствующие молодые люди, которые опрашивают людей для составления фольклорного сборника или чего-нибудь в этом роде. Но это многозначительное молчание свидетельствует о том, что вы храните Великую Тайну. Расследующим пристало не допрашивать, а слушать. Говорить же должен обвиняемый, не ограничиваясь одной, пусть и длинной, фразой, а раскрываясь, словно сундук, вытаскивая на свет то, что хранится внутри.
— Но, сеньор, поверьте, мы не считаем вас виновным и не собираемся ничего выяснять! Мы просто идем на юг, потому что у нас нет денег на поезд.
— Сеньоры, хватит детских оправданий: своей фантастичностью они заставляют меня подозревать, что вы прибегаете к нарочито простым уловкам с целью подчеркнуть вашу подлинную сущность. Умоляю, не идите окольными путями; я знаю, что положение очень серьезно, что на кону моя жизнь, — но пока будет возможно молить высоких посланцев о милосердии, я не перестану делать это. Вы, конечно, знаете, что из подвала моего дома доносится тошнотворный запах. Но я уверяю, что это не из-за трупов: все началось еще до того, как я замыслил обратить свой дом в общественное кладбище, братскую могилу, которой нам так недоставало. Как должно быть известно Генералу, необычайная быстрота, с которой мы размножаемся, уравновешивается большим количеством ежедневных смертей: дома полнятся тройнями, в десять лет женщины зачинают и рожают. Вы, разумеется, открывали хоть одну дверь и видели комнаты, набитые младенцами и умирающими, но все это слишком хорошо знакомо; я превратил свой дом в кладбище, поскольку из подвалов непрестанно исходил запах гниющей плоти и гул миллионов тварей, пожирающих ее. Единственная возможность встроиться в общество, сказал я себе, это стать могильщиком и обратить мой очаг в братскую могилу. С тех пор похоронам не видно конца. Мы придаем умершему позу зародыша, кладем его в шарообразный гроб и сталкиваем с лестницы. Затем слушаем, как он стукается, несясь по ступенькам, все быстрее с каждым мигом. Стук этот теряется вдалеке, но мы знаем, что он не прекращается, что все покойники прыгают по каменной лестнице вплоть до самого дна, которого, возможно, и нет. Наш профессор математики утверждает, что в один прекрасный день с неба хлынет дождь из деревянных шаров и мертвецы посыплются нам на голову. Да, вот оно, доказательство вины, — запах, идущий из моих окон. Пыль, покрывающая мою одежду, — отличительный знак моего ремесла: «Ибо прах ты.» И потому, сеньоры, я молю о милосердии! Молю, раскройте свою истинную суть, покройте меня ударами, подвергните пыткам, как полагается следователям, отнимите у меня жизнь, если необходимо! В моем кармане лежит остро заточенный нож: такой нож носит каждый житель деревни на случай внезапного вторжения из-под земли.
— Послушайте, сеньор, спрячьте нож, заканчивайте свои рассказы, дайте нам спокойно продолжить путь.
— Продолжить путь? Это значит, что я осужден окончательно и бесповоротно! Значит, вы заранее знаете, что пытки даже не понадобятся — настолько моя вина чудовищна и очевидна. Вы не палачи, вы следователи. Я знаю, что через несколько секунд Генерал получит ваши донесения и явятся жуткие персонажи, всем нам слишком хорошо знакомые. Видите, в деревне нет электричества. Это чтобы палачи, кружа в ночной мгле, не спустились к нашим бедным домам. Мы живем в полумраке, забившись в самую темную из комнат, стараясь не шевелиться, ведь простой жест рукой может намекать на запрещенный символ; мы не разговариваем, а только лишь исполняем заповедь «Плодитесь и размножайтесь», рьяно и упорно; мы питаемся мхом, растущим на стенах; и все это из-за страха перед пославшей вас организацией. И сегодня я, служа громоотводом для всей деревни, стану жертвой хищной стаи. Лучше уж наложить на себя руки!
— Бросьте свой нож, сеньор, перестаньте вырываться и рыдать, мы крепко вас держим, не мешайте нам. Надо разорвать вашу рубашку, вот так, теперь мы забинтуем рану на шее, которую вы сами себе нанесли. Без глупостей. Вы ошиблись. Мы заговорщики! Как и вы, мы — против Генерала.
— Вот это похоже на правду! Ни один следователь не осмелится назвать себя заговорщиком. Генерал не разрешит этого даже в высших целях. Следователь молчит, придумывает себе невинное занятие, но всегда малоподвижное, так, чтобы гражданин в любую минуту чуял за собой слежку. Зачем могущественным Органам играть в прятки? И напротив, когда их нет рядом, все живут, не сознавая главного в себе: своей вины. Когда же появляются следователи, все скрытое выплескивается наружу, греховная пена лезет из каждой двери. Итак, вы заговорщики? Превосходно! Ничего не рассказывайте, я не желаю знать, против кого вы боретесь: это знаете только вы — а может, и не знаете. Прежде чем вылиться в борьбу, заговор становится умонастроением. Генерал настолько вездесущ, что устраивать заговор против него немыслимо. Куда направить удар? Как поразить жизненно важную точку? Он перемещается настолько быстро, полон такой энергии, что фактически непобедим. Некоторые из образованных людей — к ним принадлежу и я, — полагают, что заговор возникает первоначально на уровне мыслей, затем, переместившись в область эмоций, захватывает сознание и, наконец, приняв форму твердого намерения, вынуждает гражданина покидать свой город, свою работу, свою семью и скитаться, постоянно скрываясь; путешествовать без цели, разговаривать вполголоса на самые расхожие темы; менять пароль и отзыв каждые две минуты, не доверять никому и, прежде всего, себе. Да, вы в точности отвечаете образу заговорщиков. Вы сказали правду, желая спасти мне жизнь, но сами оказались под подозрением — и в опасности. Птицы могут запомнить и воспроизвести ваши слова. Видите того грифа? Он все время следовал за нами. Но я помогу вам бежать! В ста метрах отсюда есть бензоколонка. Как раз сейчас там должен стоять грузовик, который отвозит человеческие экскременты на завод удобрений. Шофер никогда не осматривает свой слишком пахучий груз. Пользуясь этим, я совершил несколько коротких поездок в ближайшую деревню безо всякого поезда. Я ездил туда из-за своего зонтика. Вы знаете про зонтик?
— Спасибо, сеньор, мы очень вам признательны и уверены в том, что ваш вклад в великое дело, пусть и скромный, не будет забыт. Хотя наши жизни мало чего стоят, заговор получил дополнительную поддержку..
— Сеньоры, каждый гражданин не только виновен в чем-то, он еще и участник заговора. Мы восстаем не против конкретной идеи, а против идеи, которую выдвигает в данный момент Власть. Суть обвинений против нас ясна, но кто укажет, в чем именно заключается вина? Любая новая идеология отличается от предыдущей. С каждым новым поворотом у Генерала возникает новое чувство вины. Дело в том, что истинный заговорщик борется не с режимом как таковым, а с собственной виной. Или, точнее, не с ней, поскольку вина неуничтожима, а с чувством вины. Заговорщики пытаются так натренировать сознание, чтобы человек принимал вину и, несмотря на нее, чувствовал себя абсолютно правым. Никто не преследуется за наличие рук и ног, так чего же бояться, если вина — это наша душа? За это я и восхищаюсь вами: не за бесстрашие — вы испытываете страх — а за то, что, невзирая на террор, вы укоренили в себе заговор, превратив свою жизнь в вечное бегство. В наших темных комнатах хранится неисчислимое множество рукописей — известно, что Генерал сжигает их, так как не верит в письменное слово, — и там говорится о заговорщиках, проходивших до четырехсот пятидесяти километров. Существуют легенды о том, что Земля круглая и эти смельчаки возвращаются в начальную точку. Мы собираемся по нескольку человек и читаем эти страницы умирающим как последнее утешение, хотя они так умножились, что стали
