«уходи», и Садчиков пошёл из квартиры каким-то бесшумным охотничьим шагом, резко подавшись вперёд телом, словно понял – ещё один короткий миг, и друг его бросится на него, точно степной коршун…
Вспоминая сейчас об этом, Коробейников не злился, как обычно, а вроде бы размяк от встречи с Ниной. Теперь у него точно вспухало в груди сочувствие к самому себе, и он ощутимо понял, что какой-то клапан в душе приоткрылся, впустил туда свежую струю воздуха, яростно заколотилась кровь.
К вечеру приехал Николай, притащил гостинцев из совхоза, но самое главное – доложил, что он выполнил его просьбу: отвёз самовар на квартиру и маленький кусочек парной свинины.
– Ну и как хозяйка восприняла? – спросил Коробейников.
– А я не мешкал особо, положил – и был таков.
Усмехнулся Коробейников – может быть, и прав Николай, что так поступил. Ещё неизвестно, как Нина воспримет его сувенир. А вдруг обидится? Всё может быть…
Утром он с тревогой набирал телефон, и протяжные гудки показались ему странными – обычно в это время Нина была дома, и он привык к этим разговорам, как привыкает человек к постоянному, душевному и необходимому. У него в ушах звучит её голос, мягкий и ласковый, который словно касается сердца. Он несколько раз набирал телефон, но в ответ пели протяжно гудки, и тревога вселилась в душу: неужели что случилось?
Нина появилась в их палате перед обедом, молча поставила рядом с кроватью упаковку с самоваром и, посмотрев выразительно, сказала:
– Ну, зачем вы так, Михаил Петрович!
До слёз, до боли, захотелось сейчас Коробейникову стиснуть себя, исчезнуть из этой комнаты, раствориться, как пар, как туман, замёрзнуть от стылого ветра, лишь бы не испытывать всего этого.
Она исчезла быстро, и он не успел ничего ей сказать, разубедить, что всё это сделано искренне, от чистого сердца, хоть, может быть, и бездумно, неосознанно. Не хотел он обидеть Нину этим подарком и, если бы предвидел, что это вызовет недовольство, он бы, конечно, не сделал подобной глупости.
Надо было сейчас же идти к Нине, рассказать всё, объясниться, но что-то сдерживало Михаила Петровича, только не гордость, конечно, наоборот, жалость возникла в себе, и он махнул рукой: будь что будет.
За всей этой картиной внимательно наблюдал Альберт Александрович, но не проронил ни слова. Наверное, полыхал лицом Коробейников, ему было стыдно поднять лицо, болели глаза, болели руки, неприятно заныло под ложечкой. Такой внутренней подавленности давно не испытывал Михаил Петрович.
На другой день он не поднялся утром, как обычно, и даже Альберт Александрович удивился:
– Ну, так что, сегодня не будет массового забега? – спросил он с ухмылкой.
– Не будет.
– Что-то с вами происходит, Михаил Петрович…
Действительно с ним что-то происходило. Но разгадать не мог не только дотошный журналист, хоть он и казался хорошим психологом, сам Михаил Петрович не мог понять себя, даже мысли были скомканные, как листок, смятый в ладонях.
Иногда ему казалось, что он безвозвратно влюбился в Нину, «втюрился», как говорили в его молодые годы, и тогда он посмеивался над собой: «Вот уж поистине: седина в голову – бес в ребро». Но иногда думалось, что это просто зигзаг судьбы, просто в сером цвете жизни ему захотелось увидеть красивое, в ярких красках, и он бросился, как в омут, в этот лёгкий флирт и тут же получил щелчок в нос, даже не щелчок, а увесистую оплеуху, от которой поплыло всё перед глазами, и исчез сон.
Альберт Александрович слышал его постанывание, наблюдал этот беспокойный сон и утром трунил:
– Плохо спать стали, Михаил Петрович. Видать, соловьи мешают.
Соловьи и вправду каждый вечер устраивали яростный концерт, в котором словно соревновались самые разудалые солисты, но Михаил Петрович настолько погружался в свои думы, что их просто не слышал.
Наверное, в каждом из нас живут два человека. И если один из них что-то утверждает, ищет истину, то второй яростно отрицает, отбивается, подбирает контраргументы. Вот в Коробейникове сошлись эти два «я», и когда один из них думал о пресловутой «седине в бороду», другой вдруг с яростью начинал возражать: любовь – это не милость божья, это волшебство, таинство. Вот и его околдовала Нина, приоткрыла врата в мир переживаний и страданий, сделала его не слепым, а зрячим, не равнодушным, а начинённым энергией. Но хорошо ли это? Коробейников вздыхал, качал головой, будто спорил сам с собой.
Глава 5
Выписывался он через неделю. Снова бегал по кабинетам, глотал гадкую, похожую на чёрную змею, кишку с лампочкой на конце с мудрёным названием гастроскоп, сдавал разные анализы. Доктор Владимир Петрович, широко улыбаясь, сказал:
– Затянулась ваша язва, Михаил Петрович!
И Наталья Сергеевна шутила больше обычного:
– Теперь самое время свадьбу справлять, товарищ директор. Здоровье у вас, как у космонавта.
Надо было бы радоваться, но каждый его шаг, каждое его движение отдавались в сознании: а как же Нина? Какая-то траурная музыка звучала в душе, тело было вялым, сонным, как у рыбы осенью, он пошёл в её кабинет, но девчушка из лаборатории, увидев Коробейникова у двери, закачала головой:
– Нету Нины Дмитриевны – заболела.
Дрогнуло лицо у Михаила Петровича, налилось багровой краской, отяжелело. Что же делать? И к телефону она не подходит. Значит, так и не состоится встреча, не сумеет он объясниться, что… Впрочем, о чём он будет говорить, в голове так и не сложилось – какая-то сумятица, колебания, а это, как известно, признак нерешительности, душевной слабости и страха, которые неожиданно захватывают человека, словно в полон берут.
Пресловутый самовар Михаил Петрович подарил медицинским сёстрам на пост. Девчата от недоумения даже брови подняли.
– Будете пить чай да меня вспоминать, – сказал он старшей сестре Марии Степановне.
– Хорошо, спасибо…
Часам к одиннадцати, когда приехал Николай, опять неожиданно сорвался дождь. С небольшого, в добрый лоскут, тёмного облачка, вдруг ударили тяжёлые капли, вспенились на асфальте, а потом зашелестел резвый ливень, дырявое лето начиналось, а это к доброму урожаю, к могучим травам, к хлебу стеной, в котором скоро запоют свои ночные песни неугомонные перепела.
С этими приятными думами легко впрыгнул в «уазик» Коробейников и спросил у Николая:
– Сигареты есть?
– Есть!
– Тогда закурим… Помнишь, я тебе слово давал?
– Значит, всё хорошо? – спросил Николай, протягивая пачку.
Не ответил Михаил Петрович, не смог. Неожиданно вспомнилась Нина и в душе кольнуло: какое там к чёрту «хорошо», если в сердце, как будто сквозная рана. Он попытался отключиться от этих мыслей, блаженно курил, но думы о Нине не истаяли вместе с сигаретным дымом, наоборот, эти затяжки будто сильнее вызвали какую-то душевную слабость и немощь, даже голова закружилась.
Они уже покинули лес, въезжали в город, на улицы, омытые по-летнему тёплым дождём (от асфальта поднимался пар), когда Михаил Петрович спросил у Николая:
– Ты улицу ту помнишь, куда самовар возил?
– Парковую, да? Помню очень хорошо…
– И дом, и квартиру?
