почувствовал, что приходит к нему вкус к бегу, а самое главное – эти утренние звонки Нине, болтовня обо всём, отчёт о дне минувшем и предстоящих планах. Три дня спустя Нина попросила:
– Заходите ко мне в кабинет, Михаил Петрович.
Он заглянул к ней после обеда и впервые оказался среди огромного количества банок и склянок, среди колб и пробирок, как в хорошей химической лаборатории, и удивлённо закачал головой:
– И как вы тут голову не сломаете, Нина Дмитриевна! Вон у вас сколько стекляшек разных.
– Поначалу так и было. Я ведь почему здесь оказалась? После института места биолога в школе не нашлось. Это в деревне и сейчас учителей не хватает, любую девицу готовы взять, лишь бы часы велись. А здесь – куда не сунешься – всё занято. Свой педагогический институт в городе, такой же биофак, как мы с Надеждой Григорьевной заканчивали, так что специалистов оседает много. Пришлось в больницу лаборантом устраиваться, а потом переучиваться заново. Хоть основы нам и давали в институте, но тут дело с живыми людьми имеешь, право на ошибку исключено…
Нина рассказывала доверительно, как-то по-домашнему уютно усевшись в кресло против Коробейникова, и он любовался сейчас её уверенным голосом, лицом, наполненным спокойствием и красотой. Есть что-то в Нине такое магическое, что притягивает к ней. Человек, который раздавлен, сжат прошлым, покорился судьбе, может прийти к печальному концу, и наоборот, такие люди, как Нина, остаются верны жизни, вечности, им не грозит опасность примириться с судьбой, для них жизнь – бесконечная возможность реализовать свои идеи, ценности, ум и талант.
Он легко улыбнулся, хотелось и дальше слышать голос чистый и звучный, и Нина словно прочитав его мысли, продолжила:
– После смерти мужа я совсем расклеилась. Полная покорность судьбе, не человек, а калека. Только жизнь продолжилась, дочка росла, как тут раскисать. Надо её на ноги ставить: то в школу бегу, то одежду- обувку подбирать надо – в магазин скакать. И всё на бегу, вскачь, как на лошади верхом. Может быть, отсюда и интерес к бегу появился.
– А дочка на маму не сердилась?
– Да нет вроде. Я утром прибегу из парка взмокшая, а она смеётся – говорит, как лошадь взмыленная. Она потом сама спортом увлеклась – в гандбольной команде играла. И сейчас в институте одна из лучших гандболисток. Господи, ей бы мужа хорошего!
Простая эта фраза, сорвавшаяся с языка Нины, Коробейникову очень понравилась своей простотой и душевностью, он почувствовал, как лицо его потеряло напряжённость, размягчилось, как будто чёрствый кусок хлеба, опущенный в воду. Ему страшно хотелось как-то утешить Нину, отвлечь её от этой думы, которая, наверное, не раз приходила ей в голову, волновала и смущала.
– Всё будет хорошо, Нина Дмитриевна! Надо надеяться на лучшее…
– Да-а, – смущённо протянула Нина, – вам так легко рассуждать – у вас сыновья.
– Теперь уже один…
– Как один?
Пришлось рассказать о горестной судьбине Серёжки, и Нина долго молчала, разглядывая Коробейникова с мучительным выражением лица. Наконец, она сказала:
– Молодость должна искать, это их не губит…
Что ж Нине нечего было возразить, она права, молодость – это прежде всего путь к обретению собственной дороги и счастья, она требует способности выбрать верный путь, сохранить ему верность. Серёжке это удалось, хоть и дорогой, неоплатной ценой. Но как это больно, пронзительно больно для него, его отца! Словно острая игла вошла в сердце со смертью сына. Вот и сейчас он постарался унять эту боль, увести разговор в сторону, потому что тот, кто прошёл через это испытание, пережил эту трагедию, стремится уйти от жалости к себе, от чужого сочувствия несчастью.
Но Нина не стала больше говорить о грустном, она заговорила о своём желании в конце жизни приобрести домик в деревне, чтоб остаток жизни прожить там, среди раздолья и аромата полей, чистого воздуха и птичьего пенья.
– Жизнь в деревне трудная, – вздохнул Коробейников.
– А я не боюсь трудностей, – немного с вызовом ответила Нина.
Надо было на этой весёлой, оптимистической ноте закончить разговор, но Нина спросила:
– Когда Наталья Сергеевна обещает вас выписать?
– Через пару недель.
– Долго ещё…
Коробейникову и самому уже изрядно надоело, каждый вечер глаза обвалакивало тоской, делался каким-то угрюмым и обиженным и только утренние звонки Нине вроде разгоняли эту смрадную, изматывающую душу, мороку, наполняли смыслом все его пребывания здесь, в больнице, где противно пахнет лекарствами, да ещё нещадно хочется курить. Он всё-таки держал слово перед Николаем, с завистью глядел на тех больных, кто, выбравшись на улицу, блаженно закуривал, сосал пожелтевший от никотина кончик сигареты, и это ещё больше раздражало.
– Долго, – ответил он сейчас Нине, – в больнице время вроде кто на верёвке тянет.
– Ничего, – философски протянула Нина – всё имеет и начало, и конец… Вот закончите лечение и ко мне в гости заедете. Посмотрите на моё житьё-бытьё…
В какую-то горячую воду погрузили последние слова Нины, сердце словно захлебнулось теплотой, застучало гулко, как в пустоте, и он благодарно закивал головой. Тонкий луч приятной радости засветился внутри, наполнил мучительно-сладкой надеждой.
Он уходил из кабинета Нины с побледневшим, немного растерянным лицом – как понимать её слова? Как простую вежливость, своего рода человеческое уважение, не больше или надежду на доверие, единение и дружбу? В мыслях Михаила Петровича, пожалуй, первый раз после смерти Надежды появилось что-то щемящее, жило в нём, копошило мозги, воспламенялось страстью. Ему первый раз стало жалко себя за свой неустроенный, по-мужицки расхристанный быт, за холод и беспомощность в его доме, за отсутствие уюта и спокойствия.
Он вспомнил, как тяжело давалось ему без Надежды воспитание детей, их капризы, мелкие и крупные обиды. Особенно трудно было с девятилетним Петькой, который иногда просыпался среди ночи, упрямо, истошно звал: «Мама, мама!» И тогда он быстро, словно мяч, вскакивал с постели, дышал сорвано, а внутри начинался обжигающий колотун, словно он окунулся в стылую обледеневшую прорубь. Иногда Петька капризничал по утрам, не хотел идти в школу, и им с Серёжкой требовалось огромное терпенье уговорить его, упросить, умолить – всё, что угодно, только бы Петька согнал со своего лица застывшую окаменелость, встал, непослушными ногами сделал несколько шажков к двери.
У Петьки обиды и горечь рассеивались быстро, это Коробейников хорошо знал, но всё равно ему иногда казалось, что наступает последний предел его терпенью, и он должен выхватить ремень из брюк, опоясать капризного мальчишку, чтоб не лишался рассудка, не дуроломил и не упрямился. Должен же понимать Петька, как тяжело им без матери. Но внутренний голос разума всякий раз подсказывал, что не надо применять силу, это только вызовет бо?льшую неприязнь и раздражение сына, отрешённость и отчуждение, и он делался мягче, нежнее, старался вкладывать в слова лёгкость и приветливость. Может быть, поэтому обходились ребята без женской ласки и, в тоже время, не выросли корявыми дичками, изгоями, злыми и раздражительными, как нередко бывает в семьях, где нет женщины, где не хватает её теплоты и сердечности.
Уже в палате вспомнил Михаил Петрович, как настоятельно советовали ему друзья жениться, подобрать женщину, которая бы взвалила на себя домашние тяготы и заботы, воспитание детей, заботу о их быте. Но в сердце не находилось места, куда бы можно было впустить чужого человека, ему казалось, что всё оно без остатка заполнено только Надеждой, и он говорил раздражённо друзьям: «Нет!»
Однажды, когда Николай Петрович Садчиков, его большой приятель со школьных лет, очень настойчиво повёл разговор о женитьбе, Коробейников помотал головой, до крови закусил нижнюю губу, а когда Николай Петрович не оценив его душевного состояния, всё ещё продолжал говорить об этом, вдруг вскричал резко, как испуганный заяц:
– Уходи!
Садчиков остолбенел, глядя на него растерянно, с жалким испуганным видом и, кажется, не понял сначала, что от него хотят. Но Коробейников повторил, только глухо и раздражённо, снова это слово
