далью.
Он вернулся в палату посветлевший, будто побывал в поле, где сейчас наверняка звенят где-то в сизой выси песни жаворонка, незамысловатые такие, а трогающие до слёз, и благоухают травы, напоённые влагой да парят ширококрылые орлы. Журналист, завидев Михаила Петровича, хлопнул в ладоши, дружелюбно забасил:
– А вы, оказывается, большой хитрец, Михаил Петрович! Такую женщину знаете и молчите!
– Не знал, что она здесь работает. Да и виделись мы всего один раз в жизни.
– А вы Ваньку не валяете, а? По взгляду вижу – обманываете меня. Да и она в вас впилась взглядом – не оторвёшь.
– Вот когда в вас профессия заговорила, Альберт Александрович. Любите вы, журналисты, метафору, стало быть, из маленькой мухи слона накачать. Ничего в её взгляде не было – ни пристрастия, ни подобострастия. Просто узнала меня и остановилась…
– Не скажите… Уж мне со стороны было виднее – пожирала она вас своими глазками.
Вот такой разговор, больничный трёп, не больше, а всё-таки вселилась в тело лёгкость, упругость, даже послеобеденный сон не сморил Коробейникова. Чепуха какая-то получается: вроде в жизни чего ждёт Михаил Петрович, радостных открытий или, как ребёнок, конфетку сладкую во рту ощущает.
Храпел Альберт Александрович, стонал и скрежетал зубами во сне, а когда проснулся, просипел:
– Завтра пойдём наводить мосты.
– Какие мосты? – не понял Коробейников.
– А к вашей знакомой. Должна же она знать, что она красивая женщина. А то наш брат мужик – сухарь, может сверхделовым быть, не заметить красоту. А женщины, как цветы, любят, чтоб на них любовались.
Натянулось что-то в Коробейникове – насчёт завтра угадал журналист, собирался Михаил Петрович заглянуть к Нине, но никак не в компании с Альбертом Александровичем, беседовать легче не большой командой, а тет-а-тет, так удобнее, а то вроде разговора на стадионе получится, когда все кричат, а друг друга не слышат. А может быть, он просто загнан и устал, раним до обострённости, если так болезненно воспринимает…
Больничный режим, кажется, больше всего угнетал Коробейникова. Он просыпался рано по своей старой деревенской привычке, часов в пять и до половины восьмого, когда начинала пробуждаться больница, вертелся на кровати, жгутом свивал простыню, бесцельно глядел в потолок и думал, думал. Чаще всего думал Коробейников о работе – о том, как там без него управляется его заместитель, главный агроном Кожевников, мужик колготной, шумоватый, который готов любому и каждому доказывать свою правоту, «качать права». Кажется, многим хорош главный агроном – и дело знает, и поле любит, готов целый день, как пень, торчать у тракторов, не постесняется закатать рукава рубашки и в машину, в грязь залезть, гайки крутить, как заправский слесарь, а вот эту свою черту – шумливость, вздорность, пустяшные взрывы – не может в себе преодолеть. А вспыльчивый человек чаще всего выбивается из нужной колеи, и тогда всё не клеится, поводок самоконтроля рвётся.
С годами, кажется, Кожевников немного стал сдержаннее, но всё равно иногда даёт волю своим чувствам, словно вожжами себя нахлёстывает, пытается утвердить непогрешимость своего мнения. Недавно он сцепился с первым секретарём райкома партии Голошубовым по поводу свёклы и, кажется, не вмешайся в спор Коробейников, могло бы кончиться плохо.
Голошубов – человек, немного избалованный властью, любое указание «верхов» воспринимает до наивности просто: приказали – делай. А тут в обкоме приказали – под свёклу надо делать одну культивацию, причём мелкую, чтоб не высушивать землю, тогда всходы будут дружные, как грибы после дождя.
– А сорняки? – спросил Кожевников.
– А причём тут сорняки? – вопросом на вопрос ответил Голошубов.
– Да притом, – начал закипать главный агроном, – что одна культивация их не уничтожит. Через неделю поле не узнаешь – зелёным ковром покроется.
– Гербициды применим…
– А где они у нас? Да и дорогое это занятие – гербициды. Себестоимость каждого гектара высоко подскочит!
– Значит, вы не согласны с линией обкома? – с нажимом спросил Голошубов.
– Не согласен. Более того, считаю это вредным. Опять обком крестьянами командует, а ведь ещё Ленин предупреждал – не сметь командовать мужиком…
«Эх, грянет сейчас Полтавская битва», – подумал тогда Коробейников и как в воду глядел. Губы у Голошубова приплясывать начали, как в лихорадке, как блажной человек стал, но и на Кожевникова противно глядеть – глаза выкатились из орбит, лицо багровое, точно ему на голову колесом наехали, говорит быстро-быстро, как из пулемёта строчит. Подумал Коробейников, что такое соперничество до добра не доведёт: не знает что ли главный агроном, что извечный закон «Тот прав, у кого больше прав» и на этот раз сработает, – и вступил в разговор:
– Видимо, Василий Семёнович, – он обратился к Голошубову, – надо нам детально изучить новый метод. Попробуем на практике, тогда и будем опровергать, товарищ Кожевников.
Теперь он уже к главному агроному повернулся, который совсем контроль над собой начал утрачивать, коротко и зло вскидывался, как утки на болоте, готов руками, как крыльями, махать. Но, видно, его рассудительный разговор успокоил обоих – договорились тогда, что они применят новый метод на всех полях, но и гербицидами район поддержит. А когда уехал Голошубов, кажется, даже довольный собой – он садился в машину, как новый пятак – директор сказал Кожевникову:
– Кто тебя просил доказывать ненужное? Не хочешь сеять по-новому – загоняй культиваторы и шуруй. Надо поделикатнее, как бы помягче, дипломатичнее что ли, быть…
Скривил губы в недоброй улыбке Кожевников, но, кажется, и его такой вариант устроил. Соперничество это похоже на бодание телёнка с дубом, самое бесцельное дело…
Глава 4
…Пробудился Альберт Александрович, высокий, костлявый, в тапках на босу ногу пошмыгал в туалет, и Коробейников загадал про себя: заговорит сейчас он про Нину – значит, тогда не пойдёт к ней Коробейников, нечего ему там делать, а не заговорит… Но мысль оборвалась неожиданно на полуслове: глупость какая-то в голове, он будто в карты ворожбу открыл: скажет, не скажет… Это его дело, журналиста, а Коробейников обязательно к Нине сегодня наведается.
Он с нетерпением ждал врача, и когда Наталья Сергеевна появилась в палате, даже улыбнулся блаженно: сейчас кончится обход и можно на прогулку идти. На улице, кажется, сегодня хорошая погода, солнце вытапливает остатки тумана в лесу, пар плывёт над соснами.
Наталья Сергеевна подсела к кровати Альберта Александровича, начала с анекдота:
– Слышали, как о вашем брате говорят? Я у Гиляровского прочитала, как давали сообщение о коронации Николая Второго. В первом номере написали: «Царю на голову возложили ворону». В следующем номере дают поправку. «Царю на голову возложили не ворону, а корову». И только в третьем номере дали поправку на поправку: «Царю на голову возложили не корову и ворону, а корону».
Вступил в разговор Альберт Александрович, хрипло рассмеялся:
– Это что, Наталья Сергеевна, вроде анекдота. А я другое, более злое вспомнил. На кладбище установили доску: «Здесь покоится прах честного человека и журналиста Иванова». Прочитал один и воскликнул: «Господи, какие времена пошли, в одну могилу двух человек сразу кладут».
Доктор глянула на тонометр, покачала головой:
– Да у вас сегодня давление подскочило.
– Это потому, что Альберт Александрович много о женщинах думал, – подначил Коробейников. Не всё же журналисту над ним трунить, надо когда-то и ему давать сдачу.
– Что, влюбился? – засмеялась Наталья Сергеевна.
