комнату и устроились на сене, под окнами. В углу громоздились парты.
С утра пошли на полевой стан. Колхозники, в основном женщины, глянули на нас с любопытством и поручили выдергивать («тянуть») вику. Это оказалось нелегко. Скоро устали и проголодались. На обед, к нашему разочарованию, был только гороховый суп и черный хлеб без масла. Сахара тоже больше не было.
На соседнем поле рос турнепс, и мы на него навалились, а уж когда увидели горох, счастью не было предела. Совсем рядом находилось поле с маком. Одна девочка так наелась, что уснула на краю, у дороги. Больше всего приходилось тянуть вику, реже собирать горох и мак. Старшие девочки и мальчики работали на комбайне, скирдовали сено и просеивали зерно. Все очень уставали. Вместо сахара получали по пять-шесть конфеток-«подушечек», начиненных повидлом, очень вкусных, особенно с черным хлебом и чаем. Их хранила наша руководительница Елена Викторовна Златова в наволочке. Мы не удерживались и по несколько штучек воровали, а она делала вид, что не замечает. Конфеты выделял колхоз вместо сахара за работу. Колхозные бабы улыбались: вот так вот, привыкайте.
Нам, маленьким, было тяжело, голодно и, когда затянули дожди, вдобавок мокро. И несколько человек решили бежать обратно, в интернат: я, Таня Беленькая, Юра Колычев, Вова Шифферс, Шура Хазан и, кажется, еще Туся Ляшко. Мы понимали, что это подло, но, что-то нас подстегивало, возможно, озорство. Я рассказала о нашем плане Алёше Баталову. Он сначала загорелся, но тут же раздумал, так как работал на комбайне и был там необходим. Все старшие ребята оставались в колхозе до самых холодов и первых заморозков, пока не убрали весь урожай.
В день побега погода стояла ясная и теплая. Пошли по грунтовой дороге, до Чистополя было двадцать два километра. Шли легко, через какое-то время увидели речку, решили искупаться. Мы, девчонки, полезли в воду в платьях, так как за лето подросли и стеснялись уже ходить в трусиках. И так, мокрые, пошли дальше, по дороге никто не встречался. Неожиданно вблизи дороги увидели деревянную вышку и несколько рабочих. Они бурили скважину. Мы покрутились около них и пошли. Мы беспокоились, как нас встретят в Чистополе, как накажут. Но никто не обратил внимания: как ушли, так и пришли, словно никакого колхоза и не было. Как раз ребята собирались в баню, мы к ним присоединились. Этот поход запомнился навсегда. Шли строем в линейку. Волосы накеросинены и поверх повязаны вафельными полотенцами. Подходя к писательской столовой, я заметила красивого молодого человека – тонкого, темноволосого, одетого в коричневый однобортный костюм, на голове темно-синий берет. Руки он держал в карманах и озабоченно слушал Валентина Парнаха, поэта-переводчика. В этот момент меня толкнула в спину Гедда Шор: «Лена, запомни, это Мур Цветаев, я в него влюблена». И я запомнила. Мне он показался старше, лет двадцати, и очень элегантным. И берет сидел на нем как-то особенно, по-французски. Мы уже знали, что случилось. Знали, что Цветаеву не прописали, обзывали всех начальников, от кого это зависело, сволочами, в том числе нашего директора Хохлова. Говорили, что именно он не взял ее на работу.
Парнах тоже был эмигрант и тоже из Франции. Он вернулся в 1920-е годы пропагандировать джаз, наивный, поверивший в молодую Россию. Почему-то он мне улыбался и спрашивал: «Скажи, Ёлочка, а хороший ли парень мой сын Шурка?» – а Шурка в это время был еще в детском саду. Парнах тоже был по-своему элегантен, хотя и тщедушен, и в стареньком пальто, и в помятой шляпе.
Мы много бегали по городу. Он нам нравился. «Церковь и базар, городской бульвар…» И песенка «Таня, Танюша, Татьяна моя», казалась про наш Чистополь. Мне запомнилось одно окно, двустворчатое, распахнутое, в котором я увидела знакомую по Берсуту девочку. К ней приехали родители, и они там поселились. Она облокотилась на широкий подоконник, за ней виднелась комната с высоким потолком. Дом был добротный, перед ним куст сирени, от него веяло таким покоем, которого и сейчас хочется. С тех пор я полюбила маленькие города.
Мы жили неустроенно. А на базаре продавалось много молока, золотистого масла в форме шариков, горшочки с топленой простоквашей-варенцом с запеченной, коричневой корочкой. Всё было безумно вкусно, иногда нам удавалось купить. В магазинах, по- моему, не было хлеба. Но на полках стояли горки консервов из крабов. Просто их тогда никто не ценил, не понимали, что это такое.
В правом крыле Дома крестьянина жили все маленькие девочки. Центральная палата была самая многолюдная, я жила в ней. Все мы были вшивые и ужасно этого стыдились. Не понимаю, почему нас не обстригли. В палате слева жили девочки чуть-чуть поменьше. Выделялась Ляля Розанова по прозвищу Муха. Ее мама была у них воспитательницей. Несмотря на общую неустроенность, они готовили спектакль по книге Лялиного папы Сергея Розанова «Приключения Травки».
В палате справа среди девочек моего возраста жила Марианна Бехер, ученица девятого класса. Ее отец Иоганнес Бехер, немецкий поэт, и мать находились в Казани. Они были пожилые люди. Кто- то из начальства упрекнул Марианну, что она немка и ей здесь не место. Она сидела в лыжных штанах, схватившись за голову в полном отчаянии. Это было несправедливо, и я всё старалась ее успокоить.Детский сад Литфонда. 1939. В центре – А.И.Гроссман с дочерью Лялей Розановой. Крайний слева сидит – Миша Либединский. Стоят: Витя Щипачев (крайний слева), Лариса Лейтес (шестая слева), Валентин Никулин (крайний справа)
В это время многие уезжали в более далекие и теплые места. Очень быстро уехали Петровы, Катаевы, наша «любимица» Тамара Владимировна с Комой и Мишей. Появились новые воспитатели, например, Нина Антоновна Ардова (Ольшевская), которая временно устроилась с детьми в маленькой комнатке интерната на втором этаже. Стали приходить посылки из дома с зимними вещами. Я тоже получила: мама прислала мне старинный атлас мира на немецком языке. Я и сейчас в него заглядываю. В нем замечательно изображен рельеф и есть карты всех крупных столиц мира.
Нина Антоновна Ольшевская (Ардова). Нач. 1940- х
Когда одни уезжали, а другие приезжали, в интернате злобствовала малярия. Изолятор был забит. Девочки и мальчики находились в нем вместе, в одной палате. Появился новый врач – Наталия Петровна Перекрестова – худенькая, старенькая, седая, похожая на курсистку. Она внушала доверие. Ирник – медсестра Ирина Николаевна – неизменно была при ней. Я тоже дня три провалялась с температурой.
Уже наступила вторая половина сентября. Вернулся из колхоза Алёша Баталов. Он тоже получил посылку с ценными вещами: костюм лезгина с газырями, папаху белую, портфель для школы, готовальню большую, старинную, с костяными ручками, и печать их рода. Костюм он сразу же надел и прибежал показаться. А в эти дни Ира Ржешевская, его любовь еще по Берсуту, тяжело заболела и лежала в изоляторе с высокой температурой. Он так испугался за нее, что побежал за мамой, и они вместе всматривались сквозь стертое пятно на белом стекле амбулаторной двери, чтобы увидеть Иру. Как вспоминала спустя многие годы Ольшевская, Алёшина мама, он всё спрашивал, а не умрет ли девочка.
Нина Антоновна была актриса, красивая, добрая, естественная. Прихожу я как-то, и она спрашивает: «Ёлка! У тебя есть вши? А то я у Алёши нашла». Я покраснела и замялась. Она без всяких охов да ахов сказала: «Давай посмотрю, вычешу». И я перестала ее стесняться.
Ничем путным мы в это время не занимались, воспитательницей в нашей группе была Татьяна Михайловна, жена Леонида Леонова, мама Лены и Наташи, спокойная и доброжелательная.
Во второй половине сентября ко мне приехали мама и бабушка с четырехлетней Иркой, моей двоюродной сестренкой. Они остановились в гостинице, где приезжих долго не держали, да и денег у них не было. С трудом удалось снять только угол в ветхом домике, за печкой, но места там было очень мало. А самое главное – нужно было ждать, пропишут их или нет. Бабушка растила Ирку с четырех месяцев, обожала ее. Ирка была шустрая, хорошенькая, кудрявая, с глазками, как вишни, любила песню «Чайка смело пролетела над седой волной…». За ней нужен был глаз да глаз, бабушка еле поспевала. Ирка была дочерью бабушкиного сына – Германа Павловича Розенгольца, ученого, микробиолога. Его арестовали в 1937 году в Перми, где он был директором и научным руководителем Института микробиологии и эпидемиологии. Это случилось сразу после ареста его старшего брата Аркадия Павловича, бывшего наркома внешней торговли СССР, проходившего по процессу право- троцкистского блока и расстрелянного в марте 1938 года.
Герман Павлович женился в Германии во время командировки на Лотте Лютце, тоже микробиологе. После его ареста Лотта приехала в Москву к бабушке со своими детьми и оставила у нее Ирку и старшую девочку, так как боялась, что ее могут арестовать, а со средней дочерью вернулась в Пермь. Ее не арестовали, и через некоторое время она увезла и старшую. А бабушка продолжала растить Ирку.
Я по-прежнему жила в большой комнате, наши с Таней кровати стояли рядом. Каждый вечер перед сном совершался обход воспитательницы с врачом или кем-нибудь еще. Вдруг стук в окно: мама. Оказалось, ночевать ей негде, и пришлось спрятать ее у себя. После обхода мама не смогла бы войти, так как интернат запирался. Чтобы я не волновалась и чтобы не заметили, Таня легла спать с ней. В палате было много девочек, но никто не выдал. Смелый Танин поступок я до сих пор вспоминаю с благодарностью. Плевала она на всякие условности.
Потом бабушка
