цензурой». К сожалению, это письмо не сохранилось, зато недавно я нашла другое, русское письмо, в котором упоминается о посылке письма на немецком.
Еще цветная картинка в памяти – канун нового 1942 года. Мы все сидим за столом в центре нашей комнаты и при свете коптилки мастерим из того малого, что было под рукой, елочные игрушки (о готовых, разумеется, речь не шла). Помню свою гордость – длинную цепь, которую мы склеили из нарезанных полосочек раскрашенной тут же разными красками оберточной бумаги.
Как безумие, всех нас охватило вязание на спицах, кто нас научил – не помню. Мы со страстью распускали всякие старые вязаные изделия и истово вязали – носки, варежки, потом и кофты, многие достигли высот. Эта наша страсть стала известна взрослым, где-то достали белые грубые шерстяные нитки, и мы вязали большие носки и отправляли в посылках на фронт с записками «На фронт, бойцу».
Другое поветрие – игра в «трёшечки»: маленьким мячиком об стенку, потом ловить, да не просто так, а «с хлопушками», «с оборотами» – сложное умение, мне давалось с трудом.
Единственное из письма Анны Зиновьевны, чего я не могу вспомнить, это «обед мясной из 2-х блюд» и кулинарные изыски типа «блинчики и др.». Конечно, А.З. была честнейший, святой человек, наверное, так бывало, но мне вспоминается кусок сырого тяжелого черного хлеба, а на нем – маленький кусочек так называемого постного сахара, жиденький невкусный суп и что-то отвратительное на второе из мясных отходов – называлось «сбой». Помню и исключительное событие – один-единственный раз нам к какому-то празднику дали маленькое пирожное. По этому поводу нас, младших, выстроили в красном уголке и велели хором приветствовать Хохлова: «Спасибо Яков Фёдорычу за пирожное!» Конечно, мы всегда были голодные, все часто болели, попадая в изолятор; в частности, я, и до войны хилая, была долго покрыта крупными мучительными незаживающими фурункулами, следы от которых сохранились на всю жизнь. Но не это определяло нашу жизнь, а совсем другое…Письмо Ларисы Лейтес отцу. 22 апреля 1942
Невозможно забыть замечательные занятия хореографией в красном уголке с любимыми людьми – балериной Джеммой Васильевной и пианисткой, Маринкиной мамой, Елизаветой Эммануиловной Лойтер. Нам даже сшили пачки из накрахмаленной марли, и мы подолгу занимались «у станка», без халтуры, стоя во всех позициях, как настоящие маленькие балерины. И танцевали мы на праздничных вечерах не что-нибудь, а под музыку Рахманинова – танец амазонок в стиле Айседоры Дункан, который остался в памяти как «танец дохлой Маринки», потому что Марина Френкель в середине танца трагически погибала от рук невидимых врагов, а мы трагически суетились вокруг.
Марина Френкель
Елизавета Лойтер
А наши театральные постановки! В первой – «Рейнеке-лис» Гёте – я в силу малости и хилости исполняла роль маленькой обезьянки. Слова своей роли: «Очень мне хочется знать, скажите, где клад ваш хранится…» – помню до сих пор. Потом было сложное представление «Три апельсина» Карло Гоцци – с настоящими декорациями, с раскрывающимися апельсинами из подсобных материалов. Помню мелодекламации старших девочек, стихи запомнились на всю жизнь, чьи они – не знаю. – Там, за парком, на лужайке – «с выражением» декламировала самая красивая девочка Ира Ржешевская.
Там, где гладь пруда, как сталь,
Где тоскливо вьются чайки,
Разыгралась пастораль.
Я – пастух, а вы – маркиза
В дымно-сером парике,
Приходили из каприза
И исчезли вдалеке…
Я спросил вас: «Вы любили?»
«Никогда…»
«Никогда», – вы повторили,
«Никогда», – гремел закат.
«А меня б вы полюбили?»
«Никогда…»
Уж не Северянин ли? Вряд ли… Для него – слабовато. Во всяком случае, странный выбор для 1942 года и детского возраста. А вот еще – более «идейное», в исполнении Эры Росиной:
Пренебреженьем к этикету
Смущен холодный мажордом.
Король французский на паркете
Играет в шахматы с шутом.
Взгляд короля совсем не гневен,
Закон игры ему знаком:
Шах королю, шах королеве,
Снял короля король конем.
Война. Король спокойно-гневен,
Закон войны ему знаком:
Шах королю, шах королеве,
Снял короля король мечом.
Однако далее назревает революционная ситуация:
Мелькают головы и плечи,
Народ ворвался в царский сад!
Смерть королю! Народ разгневан.
Гул голосов, звон хрусталя…
Шах королю, шах королеве,
И
И конечно «монтажи» – комбинированые представления из патриотических стихов и песен, танцев, а в конце обязательно «пирамида», мгновенно строящаяся из старших мальчишек, самый верх которой всегда венчал «наш» – младший, тоненький и гибкий Данька Санников. Душой всего этого была, конечно, Елизавета Эммануиловна. А стихи в монтажах были в основном написаны отцами и присланы в Чистополь с фронта. На стихи Ильи Френкеля «Давай закурим» Елизавета Эммануиловна написала музыку, которая мне до сих пор кажется лучше, чем у Табачникова, а мы были гордые первые исполнители. Пели мы и такую военную песню:
Суровое время, горячее время
Пришло для отчизны родной.
Вставай- поднимайся, рабочее племя,
На подвиг и труд боевой.
И верой, и правдой достойно и смело
Отчизне послужим в бою.
Идем мы, товарищ, за правое дело,
За честь и свободу свою.
С припевом:
Тверже шаг,
Ряды держите строже!
С нами Сталин, с нами весь народ.
Будет враг навеки уничтожен!
На врага, за Родину, вперед!
Почему-то эту песню после войны забыли, а жаль… Еще мы, конечно, пели, гордясь (наш Тимур!), марш тимуровцев:
Тимуровцев много веселых,
Нас много в больших городах.
Нас много в аулах и селах,
В амурской тайге и в степях.
Пускай мы не вышли годами,
И нас не берут на войну,
Тимуровцы всеми путями
Крепят молодую страну…
У нас боевая сноровка
И сил непочатый запас.
Скорей бы нам дали винтовку,
Гранату и противогаз…
С припевом:
Команды идут, ребята поют,
Тимуровцы, шагай веселей!
За дело, друзья, лениться нельзя,
Поможем отчизне своей!
Никита и Даниил Санниковы
С этими монтажами мы выступали не только в интернате, но и перед ранеными в госпитале, расположенном в городском саду. Ходили по интернату и самодельные стихи и песни.
У реки у Лены есть приток Алдан,
А у Миши Панченко – Лена Рудерман.
Про недостижимо взрослую и красивую Варю Шкловскую старшими было сложено такое (на мотив «Крутится, вертится шар голубой»):
В доме Литфонда стоит тишина,
В доме Литфонда прескучно всегда,
И вот из палаты под номером шесть
Мне велено было блондинку привесть.
Артисты играют, читают, поют,
А мне умиленье минуты несут,
И сердце мое утопало в огне,
Когда ее глазки скользили по мне…
Школа
Про свой второй класс в чистопольской школе № 2 я практически ничего не помню, кроме того, что сидела за одной партой с Наташей Леоновой. Наверное, потому, что зимой сорок первого года очень много болела. В ту школу надо было идти по улице Володарского по направлению к рынку и Каме, мимо горсовета, напротив которого на столбе висел репродуктор и всегда толпились люди– слушали горькие сводки Информбюро.
Соня Ивич в детском саду
А вот третий класс «а» – уже в школе № 1 – отпечатался четко. Надо было выйти из интернатского двора, идти налево по улице Володарского мимо красивого дома с навесом из кованых железных кружев над подъездом, свернуть направо – вот и школа, невысокая, но крепкая, с толстыми каменными стенами. Зимой в классе очень холодно, сидим в пальтишках, закутанные. В стеклянных чернильницах-непроливайках в фиолетовой жидкости сверху плавают тонкие льдинки. Тетрадей настоящих нет, мы сами сшиваем листы серой шершавой оберточной бумаги грубыми нитками и сами линуем их карандашом, как умеем (я долго их хранила после войны, эти тетради, но моя мать их выбросила при переезде в новую квартиру, о чем я до сих пор ужасно жалею). Зато на большой перемене нам дают «завтрак» – кусочек черного хлеба, и это счастье. Сижу я на одной парте с Сонькой Ивич, знакомой и близкой с детского сада. Сонька – девочка очень домашняя, и в Чистополе она тоже живет не с нами, а с любящими мамой и бабушкой, хотя и проводит в интернате много времени. Когда мы приехали в Берсут и она впервые осталась без родителей, мама прислала ей по почте открытку, начинавшуюся словами: «Наш дорогой обласканный щеночек!». Увы, эта открытка попалась на глаза нам, детишкам несентиментальным и иногда жестоким, и к Соне надолго приклеилось это прозвище (не понимали мы, какую нанесли ей, нежной и ранимой, травму на годы).
Улица Чистополя
Сонька ходит в школу с таким же, как у меня, черным дерматиновым портфельчиком, которые нам вручали на выпускном утреннике в детском саду, с металлической пластинкой в форме ромбика на крышке, на которой
