Эти цифровые данные интересны в следующем отношении. Мы стоим в данную историческую минуту перед нежеланием раздвинуть нормы брака, например, в смысле как облегчения развода уже не живущим друг с другом супругам, так и в смысле разрешения мужской стороне, обычно принимающей на себя при разводе вину, вступить в новый брак. С другой стороны, тот же закон и в тех же руках находящийся осуждает внебрачные рождения.
Такое положение ненормально. Поэтому, не вдаваясь в тонкие споры, нельзя не пожелать того, чтобы легализация семейного положения страны и наблюдение за нравственно-санитарным состоянием населения страны была сосредоточена в которых-нибудь одних руках и они, эти руки, имели бы у себя данные по всем отраслям этого обширнейшего, но одного и того же вопроса. А то у нас браки разрешает одно ведомство, статистику населения ведет другое ведомство и управляется с проституцией - третье ведомство, когда это суть части одного вопроса. Более чем понятно, что все меры, принимаемые в котором-нибудь одном ведомстве, не имеют, при неподвижности других ведомств, ни малейшего успеха.
'Нов. Вр.', 1900.
II. Суд Линча
Только что окончившееся в Петербургском окружном суде дело об убийстве Коновалова, совершенном совместно его женою, Кисилевою, Анисимовою, Павловою и Телегиным, поражает зрителя и читателя, поражает моралиста и должно поразить законодателя. Это - суд Линча в полной его выразительности. Приговорены к наказанию только Павлова и Телегин, подстрекатели к убийству и вероятные убийцы; остальные, и именно ближайшие к убитому лица жена и ее мать, - 'признаны по суду оправданными', хотя именно жена убитого нарисовала наиболее полную картину убийства, совершившегося по крайней мере на ее глазах, если и не при содействии ее. Старуха-мать ее уходит из дома со словами: 'Какое вы дело затеяли под такой праздник', т. е. с полным знанием готовящегося убийства и не предуведомляя о нем ни полиции, ни кого-либо из соседей, вообще не предупреждая преступления. Трудно нарисовать даже фантазии романиста или художника большую нравственную и бытовую темь, которая, однако, составляет уголок действительности. Вся дрянь, т. е. все это корыто не выброшенной в помойную яму грязи, трясется, болтается, плещется годы и годы и наконец разражается убийством скопом, судом Линча, - в сущности из- за паспорта! В основе -подневольное замужество, к которому падчерицу вынуждает вотчим подзатыльниками. Вотчим этот пьет; муж - тоже пьет; и вообще все действующие лица - пьют, в особенности в вечер убийства, когда они составляют одну 'угощающуюся компанию'. Подневольная или, пожалуй, подъяремная семья, конечно, распадается назавтра или послезавтра после венчания и держится 'паспортом'. Пьянство, побои, ругань, сальные пьяные ласки и в трезвом-то виде нелюбимого мужа заставляют сбежать жену. Начинается то работа, то приключения, и наконец она устраивается на содержание в чистенькой, нанятой для нее комнатке на стороне. 'Вот-вот муж потребует' из 'комнатки' к себе. Он то требует, то не требует; словом, - бессмыслица, о которой и читать мерзко, не только жить в ней. Каждая конюшня и всякий коровий хлев представляют большую чистоту нравственных и даже физиологических условий существования. Последнее пьянство началось весело потому, что муж решился выдать 'отдельный вид на жительство' жене, и даже они толкнулись было в участок, но их оттуда вытолкнули, велев приходить вытрезвившись. Опять пьют. Совершенно опьяневший Коновалов бормочет, что он не даст вида на отдельное жительство. Павлова подсказывает: 'Ведь я всегда говорила, что не даст и что от него не отделаешься, не прикончивши'. Мать жены встает и уходит 'от греха'; жена идет к кровати, на которой спала ее несовершеннолетняя сестренка, и закрывает ее пологом, чтобы 'не испугалась'. Затем начинается операция: от корсета отрезали какую-то тесемку, сделали мертвую петлю и задушили. Ноги же были связаны. Супруг только дрыгнул ногами. Затем - в сундук, затем - на Николаевский вокзал, и куда-то отправили. Дали круговую поруку хранить тайну и к тайне обязали и вернувшуюся вскоре тещу. Об убийстве сговаривались уже за неделю назад, и все эти самые лица, все родство жены. Таким образом, случайны здесь подробности; в другой обстановке, в трезвом виде - произошло бы то же самое. Ничего случайного, все 'как по писаному', т. е. в смысле отсутствия непредвиденного и 'аффектов'.
Все эти годы нет ни совета над ними и об них, нет им совета, и вообще, живя в столице цивилизованного государства, они, в сущности, одиноки, как уличные собаки. Жизнь собачья; собачий и конец. Тут только, когда 'конец' пришел, вспоминают все, что они - человеки и должны бы жить по- человечьи, а поелику они жили не по-человечьи, а по-собачьи, то этим человекам будет собачье наказание: плеть и ошейник или ошейник и цепь. -Взбесились - на цепь. Суд есть о смерти; но суда не было о жизни и пока жили. Ни суда, ни рассуждения. 'Как хотите...' Из этого 'как хотите' и вышел суд Линча. 'Мы - дураки, звери; мы умеем только по Линчу'. - 'По Линчу - нельзя, то в Америке, да и в Америке-то в первобытных дебрях, а вы - в России, возле университета, окружного суда, на глазах общества покровительства животным и даже в месте подвигов Иоанна Кронштадтского'. Вот сколько святыни и сколько мудрости!
'Но эта мудрость и святыня - не про нас; мы - псы, и ведь это только в Евангелии давались псам крохи от стола господина их. Теперь нет и крох. И мы, голодные, десять лет грызлись, на одиннадцатый - загрызли одного'.
Да, тут есть предмет для горести моралиста; но и есть предмет для мудрости законодателя. Ведь есть же попечительства о голодных, нужно также попечительство и попечение о злых. Тем более, что и злоба-то приходит на одиннадцатый год, скапливаясь десять лет и начинаясь просто с несчастия. Сегодня несчастен, завтра несчастен, а послезавтра - зол.
'Нов. Вр.', 1900.
III. Запоздалое судоговоренье
Вторично рассмотренное на суде дело Коноваловой окончилось вторичным оправданием жены убитого. Три месяца тюремного заключения по делу, предмет которого столь тяжек, есть, в сущности, не признание вины, а только напоминание, упрек, выговор за неосторожность. Присяжные ответили на вопрос суда, что 'признают Коновалову виновною лишь в недонесении об убийстве мужа', и в этом полуотрицании, полуутверждении вины все стороны должны найти для себя удовлетворение, ибо в точности вина и была, и не была. Само собою разумеется, что уже одно равнодушное присутствие при убийстве мужа есть нечто чудовищное, невыносимое для совести, неразрешимое для ума размышляющего. Так мы судим a priori, и так это есть на деле a priori. Но a posteriori муж был для нее злейшим врагом, и это видели присяжные, и впечатление этой картины факта отразили в своем приговоре. А присутствовать при умерщвлении злого своего недруга и мучителя хотя тоже ужасно, но здесь главный ужас переносится на самую связь отношений и облегчается на лице виновном: виновное лицо или было тупо в этот момент, придавлено, или болезненно приподнято в ощущениях всем выжитым, перечувствованным, чего посторонние зрители или читатели газет не переживали и не чувствовали. Здесь - разница. Читатель или зритель судит норму и нормально, тогда как перед присяжными проходило исключительное положение и они справедливо судили его исключительно. Повторяем, главный ужас здесь заключается в связи отношений, которые держат в принудительном единстве людей не только не объединенных, но наиболее один другому враждебных. Чтобы войти в психику, которая развивается в этой принудительной связанности, нужно представить себе соквартиранта, с которым вы наняли одну комнату и у которого оказался весь образ жизни, весь склад души, все привычки, требования, убеждения диаметрально противоположными вашим. Вы ищете ночью покоя; он любит долгий сон поутру, а на ночь зовет друзей; вы
