В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

хотите провентилировать комнату, он боится холода и не дает вам открыть форточку; вы любите солоно, он любит пресно; вам нравится кофе, он предпочитает чай; вы трезвы, он всегда выпивши и т. д. При всем миролюбии, вы будете стараться уходить из дома, и это вы сделаете тем нетерпеливее, чем тоньше организованы. Самый лучший человек так поступит, и не было еще праведника, который годы и годы и, наконец, десятилетия перенес бы сожительство в одной комнате с человеком, которого каждый шаг есть неуважение и презрение к терпеливому праведнику. О таких страдальцах мало рассказывается и в Четь- Минеях. Но есть один грешник, обыкновенный слабый человек, которому эта ноша предполагается посильною. Этот особенный человек называется 'женою'. Она любила пресно, 'теперь полюби солоно'; 'тебе спать хочется, а мне гулять'; 'ты любишь чистоплотно, а меня эта чистоплотность томит'. Идут под руку: один скоро, другой тихо. Шла-шла жена нога в ногу; полюбила и запах пота в непроветренной комнате, и выпивать с мужем стала, и то, и другое, и третье, а на десятом - оборвалось. 'Не могу солоно'. - 'Понудь себя!' - 'Принуждала, душа не выносит'. Мы взяли соквартирантство, но нужно представить себе интимность семейной жизни, где люди сливаются до глубочайшей ниточки, чтобы воскликнуть: 'Нет праведника, который до такой степени умер бы в себе, чтобы во всем и всячески, органически и духовно, в быту и привычках, приспособил себя к другому'. - Одежда, и та рвется, не по мерке сшитая; лопается перчатка не того нумера; можно ли представить себе жену, женщину, чтобы она так же мало чувствовала, как каучуковый шар, который можно всячески раздуть, растянуть и надеть на какой угодно манекен без боли и разрыва. Вот почему при разнообразных распяливаниях манекена-жены местами 'рвется'. У Коноваловых порвалось. Шестнадцати лет уже жена, она девятнадцати лет равнодушно присутствует при удушении мужа. Была ли тут любовь? Смешно спрашивать. Равнодушие? - Тоже нет: это был самый для нее ненавистный человек на земле, и от которого она зависела. Собственно, и зависимость давно порвалась: осталась веревочка - паспорт, за которую он ее дергал. Странный муж; странная семья; странное супружество. Мы их допустили в быту и допускаем юридически: чтобы и не муж более, и не семьянин более - был паспорто-держателем, так сказать, антрепренером человека. Коновалова была в вечной антрепризе у убитого, и ее внешнее положение очень напоминает положение и духовное состояние собаки, которую чужой охотник выпросил у ее хозяина взять с собою на охоту. Не принадлежа ему 'ни душой, ни телом', она, только выслушивая 'пиль', - должна бежать туда, сюда, гнаться за зайцем или вспугивать бекаса. Связанность двух Коноваловых есть зависимость территориальная, без всякой другой связи, и их отношение есть отношение дерганья за веревочку. Нам думается, что суд присяжных, суд после убийства, есть прежде всего поздний суд, есть попытка что-то сделать после 'расправы по закону Линча', печальную картину которого являет это дело. Здесь нужен более ранний суд; решение вовремя, когда один еще не погиб физически, а другой - нравственно. То есть нужно светлое и ясное законодательство о семейных запутанностях и судебная помощь в них людям, исполненная рассудительности, внимания и заботы. Тогда дела Коноваловых, - которых в подготовлении и в возможности сейчас легион, - не будут получать 'уродливого решения', как жалуются все сейчас, но они предупредятся и исчезнут как уродство само по себе, как ненормальность сама по себе, для которой, раз она совершилась, уже и исхода, и суда, и нормы нет. Нам все проповедуют в суде уголовную хирургию; мы же напоминаем, что есть еще гигиена общества.

'Нов. Вр.', 1900.

ОБ 'ОТРЕЧЕННЫХ', ИЛИ АПОКРИФИЧЕСКИХ, ДЕТЯХ

I

Дети, дети... как смотрит на вас мир? цивилизация? религия? Что вы такое для них, посему мы узнаём и узнаем, что такое эта религия, эта цивилизация, этот мир. Французы выдумали десятичную систему мер, взяв за единицу их 1/10 миллионную часть меридиана нашей планеты ('метр'). Мне думается, что в моральном и религиозном мире дитя есть факт столь же устойчивый и не переменный, как меридиан относительно земных величин: оно всегда одно, одним процессом происходит, имеет в первую пору одни признаки: доверчиво смотрит на мир. Дитя - верующий; дитя - первый прозелит чего угодно, и в том числе всякой религии: он во всем первый 'во уповании'. Ибо дитя и не умеет ничего еще, как только уповать. К XV томам наших законов я прибавил бы XVI: 'О женщинах и о детях': напр., чтобы, когда беременная женщина входит в конку, первый же в вагоне сидящий -встал и дал ей место. Я наблюдал, что у нас мужланы сидят, а женщины - молодые, старые - держатся за ремешки, приделанные к потолку конки. Ни уважения к старости, ни умиления перед красотою. Вот уж 'неискусобрачные'...

Я стал любить греков, когда прочел у Гомера следующий стих:

С днем сиротства сирота и товарищей детства теряет,

Бродит один, с головою пониклой, с заплаканным взором.

В нужде приходит ли он к отцовым друзьям и просящий,

То одного, то другого смиренно касается ризы.

Сжалясь, иной сиротливому чашу едва наклоняет,

Только уста омочает и нёба в устах не омочит;

Чаще ж его от трапезы счастливец семейственный гонит,

И, толкая рукой и обидной преследуя речью:

'Прочь ты исчезни! Не твой здесь отец пирует с друзьями!'

Плачущий - к матери, к бедной вдовице, дитя возвращается.

(Илиада, XX песня, ст. 490 и след.).

Сколько любви в этих словах! Какое внимание 'слепца' - наблюдателя! Как здесь закругленно очерчено дитя; и, чтобы еще увеличить его человеческий ореол, - оно взято в страдании, в сиротстве. Мы представляем, и я, грешный, имел эту мысль, - что греки были выразителями внешней красивости, без проницания в глубину вещей, и особенно в глубину человека; что они были имморальны и холодны. Но вот, однако же, стих, который мы привели...

В Афинах, до самой поздней поры, был замечательный праздник апатурий: на него все 12 фратрий, составлявших население города, собирались отчасти в религиозных целях, отчасти для разрешения чисто земных нужд. Праздновался он в октябре и продолжался 4 дня. Из этих дней третий назывался 'куреотис', 'детский день': в этот день дети, родившиеся у граждан в продолжение года, были представляемы своими отцами (или их заместителями) всему собранию фратрии и, по удостоверении клятвою последних законности рождения, вносились в списки своей фратрии, после чего становились гражданами; так же поступали с детьми незаконными, если хотели наделить их правами гражданства. Этот день был предназначен для состязания в чтении рапсодий, приноровленных к пониманию детей старшего возраста.

И опять - как просто и как благородно! - 'Вот мое дитя'. - 'Да? Ты говоришь - твое? Радуемся, оно - гражданин наш'! И только. И никакого сомнения. Великой проблемы дитяти не было, оно было такою V миллионной) земного меридиана, что не могло быть вопроса, по чему его мерят: конечно, - по нему все мерят! Это Фемистокл смеялся: 'Знаете ли вы, кто истинный господин Афин? - Этот мальчик. Ибо афиняне во всем повинуются мне, я - матери этого ребенка, а она - ему самому'. И друзья полководца смеялись. По этой любви к детям они любили и почитали женщин, а Анакреон сочинил о них песенку: