II
Мне кажется, дать земле непорочную семью - это значит сделать ее раем; внесите 'меч и разделение' только в одну семью, и вы превратите всю землю в хаос, зальете кровью, грязью. Животным Бог дал инстинкт, т. е. некоторый внешне ими управляющий разум, наложенный на них как фатум, как рок, который их спасает, мудро ведет от рождения до смерти и не дает им ни вырваться из-под себя, ни уклониться в сторону. В человеке инстинкт в смысле этого внешне наложенного разума - ничтожен. Ему даны страсти, манифестации которых бывают иногда ужасны, но и достигают в других случаях такой трогательности и нежности, какие роднят человека с Богом. Беатриче, которая ведет Данте через чистилище в рай, - какая идея, какой теизм идеи! Как это уже близко к религии! И между тем в глубочайшей основе поэмы Данте - этот же простой случай 'потери лебедем лебедки'. Кстати, многие ли знают один странный, почти пантеистический стих флорентийского поэта, столь необыкновенный в нерассеявшемся еще сумраке средних веков: 'От Бога Отца изошла природа, восхитительная дева; Дух человеческий отыскал ее и добился ее любви; их союз не был бесплоден; родился гениальный ребенок; этот ребенок - философия природы. Вы видите, что она почти внучка Божия':
Si che vostr' arte a Dio quasi ё nipote.
(Искусство есть Божий внук в известном роде (ит., пер. М. Лозинского).
('Inferno', с XI, 101).
Это, казалось, мог бы сказать только в XIX веке 'великий язычник' Гёте. Это бы поняли, если б им как следует растолковать, наши екатеринославские хлысты. По крайней мере, в таком же пантеистическом духе я прочел одну их песенку, в простом этнографическом очерке. Между тем это сказал 'добрый католик' Данте.
Если бы страсти человека одни управляли им, они разрушили бы жизнь. Но человеку дан еще разум, который вмешивается в страсти и входит в них регулятором. Разум - его собственный, не роковой; разум размышляющий, избирающий; разум - как критика, как опыт. Но разум есть именно устрояющая, однако не творческая сила. Замечательна глубоко ограниченная его роль в семье. Семью нельзя рационально построить. Наблюдали ли вы, как иногда образованнейшие и рассудительнейшие супруги, притом нисколько не запальчивые, бывают глубоко несчастны и, пробившись двадцать лет, к 'серебряной свадьбе' расходятся окончательно. Я знал жену одного образованнейшего профессора, почти столь же уже ученую, как он сам, которая именно к серебряной свадьбе помешалась. Она истощилась в скуке; и так как бежать ей не могло прийти в голову, да было уже и поздно, то она сошла с ума. Каменное терпение - лопается. И это случается с философами, писателями; иногда со священниками. А между тем Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были так счастливы. Они не 'умели' быть счастливы, а 'были' счастливы, между тем как профессора 'умеют' быть счастливы, но не 'суть' счастливы.
Вот почему изъять страсти из семьи - это значит не начать семьи; мысленно или в законе изъять их из семьи - значит даже не дать семье возникнуть. Страсти суть динамическое, зиздущее и вместе материальное условие семьи; 'порох', без которого не бывает выстрела. Не без улыбки и недоумения я читаю иногда, что причина необыкновенной разрушенности семьи в наше время лежит в сильном действии, и притом разнузданных, страстей. 'Если бы не страсти, семья бы успокоилась'. Я думаю, 'если бы не страсти' - семья скорее не началась бы. Есть три жалобы на них: зачем иногда рождают девушки и вдовы: зачем изменяют женам мужья? зачем мужьям изменяют жены? На эти три темы написаны все романы с 'разрушенным счастьем'. Но мне думается, что не было бы ни счастья, ни несчастья, совсем бы ничего не было, если бы время от времени не происходило этих трех разрушительных явлений.
Не замечают, что каждое из этих трех явлений есть выход в идеал, - и в идеал именно самой семьи, - из состояния действительности, которая представляет только бессветную материю семьи. Я говорю 'бессветную', т. е. лишенную всякого в себе света. Года два назад была переведена на русский язык книжка г-жи Корелли: 'История детской души', кажется произведшая сильное впечатление на общество и вполне достойная этого успеха. Книжка переведена с английского и издана К. П. Победоносцевым, религиозный и государственный авторитет которого равно высок. Здесь рассказывается судьба и 'история души' самоубийцы-мальчика Лионеля. Его не били; ученье давалось ему без труда. У него были только очень черствые и ограниченные, т. е. с точки требований детской души, учителя. В классной комнате, на крюке, устроенном для гимнастики, он повесился в одну темную ночь, т. е., как мы догадываемся, он ушел к Богу спросить Его о правде детской души, о правах (это внимательно приведено в книге) детской души на наивность и поэзию, чего в высокой степени не могли понять ни его родитель, ни его шульмейстеры. Но замечательно, что несколько раньше его смерти сбежала с молодым человеком его молодая мать. 'Развратница', казалось бы, ужасная 'развратница', которой нет и не может быть пощады. Вина ее увеличивается еще тем, что молодой человек не был ею чрезвычайно увлечен, и в записке, оставленной мужу, она говорит, что это знает и предвидит свою гибель, т. е. что она бежала без настоящей любви, без опоры, просто в тьму. Отчего же она бежала? Ее тоже не били. Даже не упрекали, по крайней мере оскорбительно. В начале книжки рассказан эпизод, как она запела в полголоса народную английскую песенку; муж, стоявший на террасе, услышал и с гримасой заметил: 'Какой грубый вкус у этой женщины: ей всегда нравится что-нибудь мужицкое, а не образованное'. Но ведь это только расхождение во вкусах, такая малая, казалось бы, причина для расхождения в супружестве. В самом конце книжки, на похоронах самоубийцы-сына, отца успокаивают знакомые. Он поднимает почти веселое лицо и догадывается: 'Ба, да ведь я могу требовать развода, вторично жениться и у меня будет опять сын' (т. е. на место Лионеля). Таким образом, не жестокий, не бесчеловечный, он был в высшей степени деревянист: качество гражданина, решительно не подходящее ни под какую статью уголовного закона. Он был совершенно прав как гражданин; но он был немножко не прав как отец, как муж - категория отношений, существенно не деревянистая. И сын его умер насильственно; жена бросилась от него в гибель. Между тем очень глупый сын и очень глупая женщина остались бы с ним. Действительно, вся книга представляет сплошной узор нежности и поэзии, в которых выражены характеры бесконечно любящих друг друга этого мальчика Лионеля и его несчастной матери. Оба вышли из-под закона - в идеал. Один - в идеал загробный; другая - хоть в мечту, хоть в ожидание, хоть в минуту идеала. Повторяем, книга переведена, 'издана' и сопровождена предисловием, т. е. как бы во всех отношениях рекомендована знаменитым государственным и благочестивым человеком.
Таким образом, замечательная сторона в трех бедственных несчастиях, 'от которых рушится семейное счастье', заключается в том, что именно разрушающая, активная сторона бывает права, а не пассивная и, казалось бы, обиженная. Этот приговор кажется ужасно жестоким, и он таков en masse и на бумаге; но он глубоко прав, в частности, и в самой жизни. Всякое 'рушенное счастье' есть ярлык счастья; и он, как фирма банкрота, держится некоторое время искусственно и падает, когда нельзя более скрывать существо дела и нет сил жить под его фальшивым штемпелем. Ярлык счастья Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны был добротный, и, когда умерла одна, умер другой. Я не забуду впечатления, еще детского, подобной же связанности людей. У нас был в Костроме, на краю города, свой деревянный в 4 окна домик; рядом с ним стояла совсем маленькая в одно окно хибарочка, где жил портной. Портной, и его жена, и двое детей - мальчик и девочка, лет 9 и 11, с которыми я играл на улице. Я не видал этого портного иначе, как перед единственным окном, на верстаке (очень широкая деревянная лавка, полу стол). Никому не приходило в голову, чтобы этот худощавый, с необыкновенно доброю улыбкою человек был чем-нибудь болен. Но он умер. У него, очевидно, была чахотка. И вот я помню его жену, еще молодую и прекрасную (мне казалось) женщину, как она сидела на дворе, т. е. на самой его середине, на земле, и не плакала, а как-то визжала. Она была совершенно помешана от горя и недоумения (смерти она, очевидно, не ждала, не замечала болезни мужа).
Итак, от лебедя в Орианде до жены этого портного любовь и согласие и счастье - решительно неразрушимы, когда они истинны, неподдельны. И чуть только мы замечаем шатанье 'счастья', мы должны быть в безусловной уверенности, что счастья не только сейчас, но уже давно нет, и, может, оно было или казалось бывшим только в самые первые, обманчивые и обманывавшие минуты. Все разговоры о том, что
