она привыкла у всех целовать руку, - то весело хватается и за сухую длань аскета. Но он отдергивает ее, как от касания гада. Срывает розовую ленточку с шеи. Девочка испугана, хочет закричать: 'Дядя! Дядя!', но сильный толчок прерывает голос: 'Снимай башмаки - они слишком нарядны'. И, разув, он надевает на крошечные ножки стоптанные, жесткие, корявые башмаки. 'Это - не мои!' - кричит девочка. 'Это-то и твои: единственные твои, теперь и до гроба, неснимаемые'. Он рвет на ней кружева, платьице - и накидывает грязную тряпку. В испуге и крайнем недоумении девочка кричит:
- Мама! мама! Где же ты, мама?
Мама все видит, все предвидит и, закоченев в ужасе, пятится назад... назад... к самой далекой стене, хочется ей вдавиться в стену, пройти сквозь стену и, захватив свое дитя, бежать по улице. Но еще не все кончено.
Теперь безобразный, красный и мокрый, в тряпках, кусок человеческого существа, остаток человека, сталкивается ногою с помоста и не то катится кубарем, не то сползает на спинке по ступеням вниз. Толпа говорит: 'Так и надо'.
Вот, мне кажется, как следовало бы выразить отношение к 'незаконнорожденности'. Сейчас только один ребенок, беззащитный, принимает удар; но ведь удар очень болен, колоссален, и правдивость психологии и социального строя требует, чтобы так же видны были и бьющий, чтобы посрамление было картинно в деталях своих. Ведь теперь это - укол, болезненный, болящий всю жизнь, наносимый тончайшей и даже вовсе невидимой иглой. Зачем это? к чему лицемерие? к чему все в ущерб, в посрамление болящему: нет, пусть мужественно примет некоторый стыд, стыд за жестокосердие, и тот, кто действительно жестокосерд! Кто имеет жестокую душу, не должен смущаться жестокого лица.
Да, я не без причины сказал, что вопрос 'незаконного рождения' неисследимо глубок:
1) Это - херем, постигающий рожденного культом бесплодия.
2) Это - Stof und Kraft, откровенно признанное.
3) Это - выпавшие цельные отделы богословия.
Наконец, нельзя же не спросить, ибо в глубоком несчастии человек о всем вправе просить: 'Не понимаю я... У птиц детей не отнимают, у меня отняли. Ну, есть просфора, есть просто хлеб: можно ли же, однако, растаптывать просто хлеб? А детей во множестве, именно всех убиваемых и всех отправляемых в воспитательные дома, - очевидно, растаптывают: и это предвиденно и принципиально. Но тогда я не верю в добротность и 'освященного хлеба', 'просфоры', ибо и она, очевидно, не имеет хорошего в себе состава, хорошего матерьяла и муки, абсолютно в смысле матерьяла, тожественного у нее с обыкновенным хлебом'. - Тут в самом деле философия таинства. В 'таинство', в 'благословение', очевидно, можно взять только добротный, уже хороший и благодатный в себе самом, мате-рьял: воск, плоды, муку, масло, вино. Но, напр., можно ли 'благословить' чумной бубон? И не подействует благословение, а главное, вовсе нельзя его благословить, т.е. как бы сказать 'гряди в мир и совершай присущее тебе'. Явно, что молитвенный свет принимает на себя только уже naturaliter светлая вещь; т.е. naturaliter добрая, полезная, нужная. Хлеб мы едим, и только потому из него возможна просфора. Кто же скажет о натуральном хлебе: 'Его бы не надо', 'ему бы не быть'. Но если никто решительно не оспорит, что о рожденном 'незаконном' ребенке 'Власы' скорбят, что он есть, рожден; и термин 'незаконнорожденный' равняется: 'не долженствовавший бы существовать', 'не имевший права родиться', то совершенно неопровержимо, что 'благословить' его рождение вовсе и ни в каком случае нельзя. А всякий раз, когда оно все-таки благословляется (законный брак), - оно благословляется мнимо и недейственно. В связи с тем и находится поражающая всех вещь, что ведь и в законном браке, по термину очистительной над роженицею молитвы, ребенок рождается, в сущности, незаконным, 'скверным'; рождение его все равно изъявляется грехом, и притом без всякого сглаживания или смягчения вины сравнительно с рождением вне брака. Т.е., что только в утешение людям и какую-то иллюзию им дается будто бы благословение. Но как чумной бубон нельзя благословить, - и рождение благословить нельзя же, и 'законного брака' метафизически не может быть. Только духовный брак священника с церковью (при посвящении иерей водится вокруг аналоя, и при этом поется венчальный, свадебный стих) есть единственный 'законный христианский брак'. Прочие - видимости; сны, навеваемые на мир; но которым ничего в действительности не отвечает, и даже действительность им вполне противоположна.
И вот почему 'Влас' укалывает ребенка. В сущности, - он всех укалывает. Но на всех он только кладет пятно, касаясь кожи и не пробуравливая ее. И только некоторых укалывает внутрь, насмерть. Не все из них умирают; но остающиеся в живых болят даже сильнее умерших.
- Да, но ведь никто же не укалывает. Только дают термин, определяют. Кто нудит девушек убивать детей? К чему столь чрезмерный стыд? Мы, удалившиеся от мира, чисты, как Пилат и как леди Макбет...
- Менее. Если вчера вы знали, что от такого-то термина сегодня произойдет самоубийство, детоубийство; знали по предыдущим случаям, по фактам почти без исключения: то неужели все-таки, положив сегодня термин, - вы не погасили жизнь, только это сделали не своими руками.
- Вольно столь стыдиться; предрассудок, преувеличение.
- Вы бы не теперь и не в книге это сказали, а публично и с кафедры и 1000 лет назад. В этом и весь пункт, что при зрелище детоубийства от стыда незаконного рождения ни один, однако, Влас не сказал: 'К чему такой стыд? Это - меньше стоит. Это - не так важно, чтобы ребенку или матери не жить. Успокойтесь, такие ли грехи бывают, придите в себя, живите: ибо вы достойны жить'. А если 1000 лет и ни один 'Влас' не сказал этого, ни один не указал, не посоветовал 'меньше стыдиться', напротив, - все звали еще к увеличению стыда, корили, что недостаточно стыдятся, называли 'бесстыдницами': то, стало быть, и уже намеренно вы определили меру наказания, уменьшение которого вам было бы оскорбительно. А мера эта - 'свари дитя в собственном молоке'.
1900 г.
МАТЕРЬЯЛЫ К РАЗРЕШЕНИЮ ВОПРОСА*
