Старушка, лицо которой еле можно было угадать в темноте, слабо освещаемой лучиной, смотрела вниз.
Поздний гость молчал. Не обращая внимания на стариков, он легонько похлопывал ладонями себя по плечам, туловищу, ногам. Одежда под его руками постепенно менялась. Мятый сюртук и вымокшие панталоны исчезли. Теплые штаны из молочного цвета козьей шерсти, такая же рубаха, подпоясанная кожаным, широким ремнем изменили его до неузнаваемости. Из городского продрогшего щеголя он преображался на глазах в человека, приспособленного к суровой жизни в лесу, и человека небедного… Широкий двуручный меч тускло блеснул серебряной рукоятью во тьме — оружие небывалое по тем временам. Замысловатое плетение кольчуги быстро исчезло под тяжелыми складками мехового плаща. В правом голенище мягких сапог торчала рукоять короткого меча, которая едва достигала колена. И вот уже совсем другой человек с шапкой из черно-бурой лисицы в руках стоял перед стариком. Но старика эта удивительная метаморфоза нисколько не смутила. Он, а теперь и старушка на печи, терпеливо ждали ответа, может быть и не очень сильно надеясь на него. Но гость больше не промолвил ни слова и пошел к двери. Старик, накинув овчинный тулуп, висевший на стене среди вороха одежды, заторопился вслед.
И действительно, ночной путник, выйдя во двор, в беснующуюся метель, остановился. Собака радостно завиляла хвостом в репьях, но молчала, лишь вытянула морду, жмурясь от колючего снега. Дождавшись, пока старик выйдет за ним на улицу, гость еле слышно что-то шепнул. В ту же самую минуту по двору покатился белый комок… Заяц… Беляк летел, словно ошалелый… Собака взвилась на дыбы и захрипела на цепи, срываясь на бешеный лай… В этом поднявшемся шуме мужчина повернулся к хозяину дома и проговорил, приблизившись к самому лицу старика.
— Не знаю я твоих гостей, Сила… Не стал поэтому и говорить в избе. — Его слова почти заглушались отчаянным лаем собаки, но старик кивнул, он не сводил глаз с гостя и, казалось, слова ловил, только они слетали с губ. — Я не знаю, чье дите… Лежала она в снегу, на груди матери своей мертвой… сразу за мостом у речки… Может, разузнаю потом, если доведется, чья она… Похороните мать. Не гоже ей там как собаке брошенной лежать… Люди ее не скоро в той канаве найдут… Да присмотрись к постояльцу-то…
Старик, лишь услышал о несчастье, закачал головой. И теперь еле слышно прошептал:
— Ох, лихо пришло к нам, витязь… Опять поганые нагрянули. Давно ты не был дома, многого не ведаешь…
Путник 'впился' жестким взглядом в лицо старика.
— Значит, пришли… — выдохнул он. — Не мог я раньше ведь, Сила, никак не мог! — словно оправдываясь, быстро проговорил он и тут же замолчал, понимая, что словами ничего не изменишь.
Заяц, мечущийся под носом обезумевшей от ярости собаки, исчез. Растерянно, почти по-щенячьи тявкнув, пес все-таки издал победное рычание и, заворчав, снова потянулся к людям, ожидая похвалы за свою службу. Но им было не до него.
— Бывай, Сила… Выпускай коня…
— Бывай, — проговорил старик, так и не назвав по имени своего ночного гостя.
Открыв конюшню, откуда крепко пахнуло навозом, Сила вывел коня, который, почуяв хозяина, всхрапнул. Погладив его по длинной гриве, Сила поправил сбрую и, дождавшись, пока гость сел в седло, топнул ногой в стоптанном латаном валенке. Ворота медленно поползли, подчиняясь его воле, и в считанные мгновения всадник исчез в ночи.
3
Метель не унималась, а, казалось, крепчала, заметая все тропки-дорожки. Ветер завывал в вершинах деревьев, тьма стояла непроглядная, а снег, колючий, мелкий, то кружил, то мел поземкою, то сплошной стеной заслонял все вокруг.
Но одинокий путник, закутавшись в плащ, и отдавшись на волю умного животного, ехал, временами проваливаясь в короткое забытье, а то вздрагивал, пробуждаясь, и мрачнел от тяжелого предчувствия.
Дорогу переметало заносами, все труднее и медленнее становился шаг лошади, и вот уже дважды путник слышал вой… Волки…
Но не идти он не мог. К утру дорогу занесет совсем, не говоря уж о тропках, стежках… И тогда к молодому Светославичу в Заонежье будет не добраться.
Заонежье… Долина, раскинувшаяся по правому берегу реки Онежи, давно уже принадлежала князьям Светославичам. Город, построенный еще самим Всеславом, его великими мастерами, которые, как говорит предание, только тайным словом ставили дома на века, до сих пор стоит на высоком берегу, обнесенный крепостной стеной. Много битв и сражений видели эти стены, много крови пролито было здесь. Последний оплот людской в этой стране глухих лесов и непролазных чащоб… Лесовичи… Так называют они себя.
В очень давние времена, когда мужик россич взялся за соху, часть этого племени уходила все дальше в леса, не желая менять свой уклад, обычаи… не желая изменять тем силам, которые им помогали выжить там, где их подстерегал не только дикий зверь, голод или холод… Существа, населяющие воду, землю и воздух, всегда жили бок о бок с людьми, подчас пугая их, иногда губя, а то и помогая… Разные то существа, — добрые и щедрые, коварные и злобные, — они повсюду. Ступаешь на тропу, — обратись к духу лесному, вон он смотрит на тебя внимательно, потерявшись в сплетении ветвей и резных листьев клена. А если ты присядешь в тени дерева, вытянешь усталые ноги, развяжешь узелок и положишь кусочек нехитрой снеди на траву, то поверь — наверняка дойдешь без преград до конца своего пути. Леший может толкнуть тебя разок другой, когда ты шагнешь через ручей, но это шалость — не обижайся на него, сегодня он на твоей стороне… Так и жили лесовичи в ладу с лесом, и с миром в душе. И если встретится сегодня тебе лесович, то покажется он тебе зловещим колдуном или замшелым ведуном. Это правда. Но правда и то, что его главный завет, передаваемый из поколения в поколение'… не навреди…'. Это смелые воины, готовые сложить голову за свою землю, за свой дом, как и все россичи. Но, начав однажды жить по лесным законам, они стали его частью, и лес хранит их тайну. Вам не найти их, если вы этого пожелаете вдруг… Тайные заговоры и древние заклятия, сотканые из откровений лешего и нашептываний домового, ночного воя упыря и пения русалки, остановят вас, заплутаете и сгинете бесславно.
…После полуночи метель стала стихать. Еще гнулись верхушки деревьев под порывами сильного ветра, а внизу, под ними уже наступило затишье… когда еще не верится в окончание ненастья, и ждешь, что вот-вот обрушится на тебя вновь обжигающая волна ветра и снега.
Вымотанная вконец лошадь остановилась, подчиняясь еле уловимому движению руки всадника. Темень стояла кромешная. Но, похоже, путник знал, что здесь, в полуверсте от дороги, жил Корча. Двухсотлетний лешак поселился давным-давно в дупле у корней старого кряжистого дуба, а с ним доживал свой век старый, весь в репьях и колючках, хромоногий волк.
Продолжая сидеть в седле, возвышаясь словно сугроб, в своем длинном плаще и лохматой шапке, облепленными снегом, путник ухнул несколько раз по совиному…
Корча появился сразу. Да только за спиной появился… Огляделся… Нет, чужих нет… И легонько хлопнул ночного гостя по плечу.
— Что долго?.. — тихо спросил он и беззвучно засмеялся, радуясь, словно ребенок, тому как путник быстро обернулся, — испугался, значит, — немного, но все равно приятно. — Обещался назад быть с желтыми листьями, а пришел с белыми мухами… Еще немного и не добудился бы ты меня, время пришло — на боковую — зима…
Корчу почти невозможно было разглядеть в темноте, да и белым днем его всего никто никогда не видел. Только бесноватые глаза иногда надвинутся вдруг на тебя внезапно, очертания очень сильного тела или рук мелькнут в воздухе… Не более… Сейчас глаза его сверкнули совсем близко, и ночной гость проговорил:
— Всего сразу не расскажешь, Корча… В Заонежье бы мне попасть побыстрее… Проведи меня своими ходами тайными, а уж я в долгу не останусь…
Корча усмехнулся.
— Провожу я тебя, Мокша, за Онежу, да только не найдешь ты там теперь никого. Город стоит
