— А ты чего тут?
— Так.
В руке Анка держала чемодан.
— Куда? — спросил Алеша, вставая.
Анка нахмурилась. Рассердилась, что он ждал, порылась в кармане платья и вынула согнутый листок. Это была телеграмма. Алеша развернул ее. Слагаясь в строки, зачернели крупные буквы, которыми сообщают людям о радостях и несчастьях: «МНЕ ЗНАМЕНИЕ БЫЛО ЧТО ВЕРНЕШЬСЯ НАШИ ПАЛЕСТИНЫ АХ ЭТИ ССОРЫ ВЗДОРЫ ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЯ ЖДУ КИСТИНТИН».
Ну что ж… Вот и Константин. Словно перемолвились…
— Зачем… мне это показываешь?
— У меня все хорошо, видишь… Я уезжаю.
— Я тебе уеду! Дай сюда чемодан! Слышишь?
Он протянул руку, но Анка отшагнула.
— Дай сюда чемодан! — повторил он.
Тогда она спросила испуганно:
— Алеша! Ты что?
— Ну, так знай, — ответил он. — Я не отстану от тебя!
И Анка отступила еще на шаг.
— Этот человек, он из дирекции… Я думала, он меня продвинет… Я дрянь!
— Это все копоть. Забудь…
— А люди? Что они скажут?
— Плевать!
— Я сама тебя презирать начну!
— Все равно, — улыбнулся Алеша. — Я тебя прощаю.
— Еще я должна захотеть, чтобы меня простили! — крикнула Анка. — Прощай, Алеша!
— Ты сама сказала, что любишь…
— Потому и сказала, что мне ничего от тебя не надо!
Он опять улыбнулся ей:
— Эта телеграмма уже вчера была? Да?
— Разгладься!
Анка повернулась и таким скорым шагом пошла, будто побежала, а старуха Миронова за его спиной, костлявая и полуглухая, которая до вчерашнего дня не выползала из дома и не знала ничего, плюнула вслед Анке:
— Порченая девка! Тьфу!
Сначала Алеша еще шел за Анкой, потом остановился. Она даже не оглядывалась. Он постоял и побежал к березе. Все уже ярко зеленело в лучах утреннего солнца, и птицы кричали. Алеша взбежал на бугор, чтобы еще посмотреть на Анку. Отсюда ее долго было видно.
Вернувшись, он выкурил сигарету на крыльце. В сумраке дома разносился голос матери:
— Что ж мне с этими бурундуками делать? Двоим хоть деньги от родителей пойдут. А Коклюш?
Она с собой говорила.
Алеша вошел в затхлую комнату и, еще не разглядев лица матери в провале серой и пухлой, как облако, подушки, твердо сказал, что уезжает. Сегодня.
— Ты-то мог предупредить, изверг, что слободке нашей… — мать подкинула сухую руку, — жить да жить!
— Не знал я.
— В своем чреве выносила… Ночные муки за него брала… А он!
Она всхлипнула, и Алеша испугался.
— Уезжаю, — повторил он. — Хоть сейчас не ругайся.
До нее дошли его слова про отъезд, и она поворочалась в постели и пригрозила:
— Только попробуй! Своими руками придушу!
— Смешно это, мать, — ответил он. — Я большой.
И стало жалко ее, будто он уже уехал.
— На работу напишу, что больную мать бросил! Наплачешься! — услышал он ее вопль, выходя.
Ударил дождь, но Алеша не хотел терять времени и бегал по стройке, оформлял документы. Спешил уволиться, чтобы успеть на вечерний поезд. Дождь усилился, все попрятались, только он бегал как угорелый да грохотали рядом два или три бульдозера. Сквозь ливень разносился всюду их сильный весенний гром. Прогремел раскат настоящего грома, упавшего с тучи. Оглушительно, над самой головой.
Получив расчет, Алеша выскочил из конторы и встретил Петюна Куцурупа, бригадира.
— Эй, — сказал тот, — мокнешь?
Алеша и не заметил, что промок до нитки: вся одежда облепила тело.
— Да вот… Мокну.
— Держи.
— Что это?
— Ребята скинулись. — Петюн сунул ему в карман толстый сверток. — Тебе.
— Зачем?
— По глупости… — улыбнулся Петюн, показав щелочки меж зубами — они у него были редкие.
Алеша побагровел.
— А кому прислать?
— Мне… Дальше я разберусь. Это чепуха. Есть и поважнее. Меня мать учила. «Самое главное в человеке — душа. И чем она больше, тем и жизнь больше». Наверно, отсюда и слово такое — великодушие. Слыхал? Старое слово. И что интересно — неверующая была мать… Так вот, Алеша. Если ты от души простил свою… ну, ее… быть тебе счастливым… А если… Ну, ладно… Я завидую!
— Прости меня, Петюн.
— За что?
— За недопонимание… Нелегко тебе с нами.
— Мне легче, чем тебе… Ты держись, не задавай ей глупых вопросов, ненужных, как гвозди под скатами… Перед самой весной надо умнеть! А то не расцветешь!
— Какой весной? — не понял Алеша. — Почему — перед? Уже май на дворе… Скоро лето!
— На дворе — май, а у тебя… Твоя весна на подходе…
Они обнялись.
— Ни пуха ни пера! — сказал Петюн. — Посылай к черту!
Но Алеша только улыбнулся.
Дома, на крыльце, сутулился батя. Силуэт его темнел, как в те давние вечера, когда пахло душистым табаком и немыслимо ярко цвел у ног львиный зев. Алеша присел на минутку рядом.
— Я уезжаю.
— А меня Сучкова за инструментом посылает. В школу…
Опять Сучкова! И звучало это мстительно, будто и родная фамилия стала ему за долгую жизнь неприятной.
— Пойдешь?
— Дело сделано, — ответил батя. — Сделано — прожито.
— Кому она деньги копит? — вдруг спросил Алеша.
— Тебе. Ты наследник!..
— Я уезжаю, — повторил Алеша.
Батя положил руку ему на плечо, пожевал губами, будто в них завязли какие-то слова, посмотрел в глаза:
— Когда?
— Через час…
Батя встал, упершись громадными ладонями в непослушные колени. Пойдет, матери скажет… Но тут
