давал Ястребу волю, надеясь, что тот выдохнется, а я крикнул:
— Он так будет кружиться неделю, товарищ сержант!
Белка пришпорил Ястреба, послал вперед, тот пошел сначала послушно, но — раз! — перемахнул через коновязь и занес сержанта в открытые ворота конюшни. Белка не выходил, пока лейтенант Синельников не позвал, сжалясь:
— Сержант!
Белка вышел, насильно улыбаясь.
— Веселый жеребец.
— Отказываетесь? — спросил лейтенант.
Белка покачал головой не по-военному, замер и вытянулся.
— Нет.
Я слышал, как батарейный одобрительно шепнул старшине:
— Тоже с характером.
Себе он взял спокойную кобылу Красавицу. Шоколадную, тонкошерстную, шелковистую, на высоких ногах, зато со всегда опущенной головой. Если она и была красавицей, то спящей. А Ястреб! Шея у него была взлетающая, шаг летящий, оттянутый хвост летуче серебрился на бегу. Правда, в нем было много птичьего. Даже имя. А может быть, и нрав ястребиный?
Была весна, и полк готовился к первомайскому параду на сельском стадионе. Надо было показать западным украинцам нашу выправку. Каждый день к стадиону съезжались мальчишки, вечные поклонники военных маршей, кучей складывали велосипеды с красными шинами, глядели, как мы тренировались, а уж на парад поглазеть соберется все село.
Я ждал оркестра, помня свою злополучную историю. Военный оркестр — это вам не свадебная троица.
Вот поднял колотушку рослый боец с мощным барабаном. И ударил. Как удержался Белка на коне, я не знаю. Ястреб внес его в орудийную упряжку, запутался в постромках, Идеал из среднего выноса под Якубовичем оказался впереди Отметки, на которой танцевал Агейко. Вышла каша.
Марш остановили. Майор Влох гаркнул:
— Синельников! Ко мне!
Потом, у конюшни, лейтенант Синельников спросил Белку:
— Может быть, не брать Ястреба на парад, сержант?
Он смотрел исподлобья. Он всегда так смотрел, потому что носил свою чернявую голову чуть прижатой к груди, будто все время шел на таран.
— Все будет в порядке, товарищ лейтенант.
Белка сплел себе хлесткую плеточку из тонких ремешков и стал отдельно выезжать на репетиции военного оркестра. Даже просил, чтобы барабанщик бил посильнее. Я-то думал, что Ястреб обидится, а он стал ржать, завидев Белку. И парад прошел хорошо, майор Влох похвалил Белку через день перед строем. И сейчас Белка ехал на Ястребе.
Я уже давно заметил, что, когда валит с ног усталость и не знаешь, как быстрее прожить это время, надо вспоминать. И когда неясно, что будет, и не хочется думать об этом, надо вспоминать. И, вспоминая, я шагал за орудийным щитом. И сказал о своем счастливом открытии Эдьке. Он ответил:
— А я мечтаю.
— О чем?
— О губной гармошке. Не рояль, но все же… Можно таскать в кармане.
Саша перебил нас, обращаясь к Лушину:
— Федор! Что там на горизонте?
— Одинокая ракита.
— А укрепрайон? — поинтересовался Эдька. Перед этой ракитой оказался первый дот.
Сержант Белка ускакал к лейтенанту Синельникову в овраг, где прятали сейчас коней. Там съехались все батарейные командиры, лейтенант объяснял им задачу.
А мы пока обследовали дот — долговременную огневую точку, если развернуть привычное для военных сокращение в три слова. Я спустился в него по ходу сообщения — узкой щели, уводящей глубоко вниз, как в подземелье. Следом за мной сразу же залез Толя Калинкин. Над нами была бетонная шапка солидной толщины. А под ногами зачавкала хлюпкая жижа. Откуда?
Ни больших гроз не было, ни мелких дождей, и натечь в дот этой воде, пахнущей старыми запахами, было неоткуда. Мы топтались в ней по щиколотку, было тихо и мрачно, лишь в амбразуре, тонкой прорези, солнечной полосой, словно вырезанной из жизни, светился день с куском пустой дороги.
Толя посмотрел на эту дорогу, потом снова себе под ноги, переступил и сказал:
— А вода грунтовая.
Надо было на ком-то сорвать зло за то, что нас не ждали, не встретили, за эту безнадежную тишину и тухлую жижу под сапогами, и я сказал с насмешкой:
— Специалист!
— У меня брат был мелиоратором, — моргая, объяснил Толя.
— Тот, который на финской…
— Да… Грунтовые воды быстро поднимаются после дождей, а уходят медленно. Особенно отсюда. Куда ей деться? И солнце сюда не заглядывает, не сушит…
— Значит, все же был дождь недавно?
— Может, до войны.
Я смотрел на его мигающие глаза. Он стоял перед амбразурой, в нее падал короткий луч солнца, и глаза его вспыхивали в полутьме дота.
— Толя, а кем ты хотел стать?
— Педагогом.
— Ты не очень-то для этого… — посочувствовал я, дивясь его мужеству и безрассудству.
Я еще хорошо помнил наши варварские проделки с учителями, хотя чаще всего мы наказывали не учителей, а самих себя. Но это стало понятно гораздо позже, когда школа уже осталась за спиной…
Протестуя против ревностного желания учительницы по литературе сделать из нас стандартных отличников, мы договорились почти назубок выучить страницы из учебника, касающиеся романа «Анна Каренина», а самого романа не читать. Кого ни вызывала наша Люба — так мы называли свою седеющую наставницу, — каждый шпарил строку за строкой из маленьких главок, набранных петитом: образ Анны, образ Вронского, образ Каренина… Учительница цвела счастливым горделивым румянцем. Подряд мы получали пятерки.
А потом с задней парты поднялся Вовик Гершанов, этакая флегматичная дылда, басом продекламировал из учебника «Образ Левина» и, когда учительница чуточку удивленно и ему пообещала «пять», сказал:
— Спасибо, не стоит.
Она подняла от журнала сморщенное, растерянное лицо.
— Нам всем надо двойки ставить, — глядя на нее, пробасил Вовик по заранее разработанному сценарию, — ведь никто из нас не читал романа.
По щекам Любы симметрично пополз румянец, до самых висков. Она уже успела к той минуте выставить пятерок десять, не меньше…
— Этого не может быть! — сказала Люба и заплакала. Новая учительница спросила у класса в первую же минуту:
— Кто читал роман Льва Толстого «Анна Каренина»?
Встал один Коля Зуев, оригинальный юноша.
— Я читал, но правда давно, еще в детстве. Забыл.
Мы встретили эту молоденькую вострушку без особого восторга, может быть, из-за возраста, может быть, потому, что ее тоже звали Любовью. И в ответе Коли был вызов. Она постаралась его не услышать, вздохнула огорченно:
— Никто не читал! Вы же обокрали самих себя…
Вот о чем я рассказал Толе Калинкину в доте, на старой границе, а Толя даже не улыбнулся.
