изнуренный, как все. Но война нарастала без устали… И мост взорвал майор, не посчитавшись с собой.
Капитан прикрыл губы широкой ладонью и терзал свое лицо пальцами. Казалось, прикрыл рот, чтобы не вырвались самые безжалостные слова.
— Оставьте мне двух бойцов с вашими шашками, — наконец велел капитан, — а сами… К черту!
— У него был тол в броневике? — спросил Белка долговязого лейтенанта.
— Да… конечно… — пробормотал тот. — Такое задание… Каждый миг он мог попасть в ситуацию…
— Да…
— Потому он и был один, — сказал Сапрыкин.
— А может, водителя убило, — предположил Саша Ганичев. — При бомбежке… Где-то на стоянке… залег и не встал… А он сам водил броневик… Майор…
— Да, — повторил Белка, — тол у него был. На всякий случай…
— И пригодился, — сказал Толя Калинкин высоким голосом.
— А бикфордов шнур был короткий, — сказал лейтенант.
— Я на его месте тоже кинул бы ящик тола в броневик, — сказал капитан.
Все мы еще думали о майоре. Капитан поднял на нас глаза.
Кони уже были запряжены, гаубица прикреплена к передку, и Белка спросил нас, не отходящих от орудия:
— Кто останется в заслоне? Добровольно.
Он спросил, точно бы прощаясь, скороговоркой, как всегда, и надо было быстро отвечать, потому что никто не знал, сколько у нас есть в запасе таких минут, десять или одна, или уже ни одной. Саша Ганичев молча вышел вперед, и Белка не стал смотреть на него, даже, кажется, спрятал свои монгольские глаза, только напомнил:
— Возьмите карабин.
Мог бы обратиться один раз на «ты». Не мог. Подчеркнутое «вы» любого держало на месте, предусмотренном субординацией, а субординация была нужна для жизни без рассуждений и без проявлений сердечности, на которую Белка был совсем неспособен. Старшина давно называл нас всех на «ты», а он…
Белка сказал:
— Отдайте Ганичеву по обойме патронов. Сколько у нас гранат?
— Шесть, — ответил Лушин, который берег запалы.
— Две — Ганичеву.
Расстегнув кожаные подсумки на ремнях, ребята быстро вытаскивали по обойме и отдавали Саше, а он засовывал их в карманы. Я уж говорил, что у меня, наводчика, был пистолет «ТТ», а у остальных в расчете карабины без штыков, личное оружие артиллеристов. Те же винтовки, только покороче пехотных.
Я не хотел видеть, как остается Саша, и побежал к мазанке, где были старшина и Веня. Ведь они еще ничего не знали. А старшина велел мне все рассказать ему. Я бежал и не понимал, как сейчас скажу о майоре, о том, что Саша остается, что за оврагом немцы, что надо немедленно класть Веню на лафет и ехать дальше, неизвестно куда. Мы теперь знали дорогу, но никто не знал, далеко ли она для нас тянется…
— Что за выстрелы? — спросил старшина. — Немцы?
Он облегчил мне задачу, но все же я не сказал ему «да».
Только покивал головой и похлопал глазами. Эдька Музырь влетел в хату и выпалил:
— Майор взорвал свой броневик… И мост… Там танки! Скорей!
— А сам? — спросил старшина.
— И сам.
Старшина встал с края постели, на которой вытянулся Веня, постоял и посмотрел на него.
— Вот елки-палки! — сказал он просто, как будто ничего не творилось вокруг. — Опять глаза закрыл! Якубович!
— А если бы майор… Если бы его вдруг взяли в плен… — прошептал Эдька, обращаясь ко мне и вешая на себя карабин. — Они уже были бы здесь!..
Старшина услышал и спросил голосом, полным гнева:
— У кого жар, Музырь? У Якубовича или у вас?
— Товарищ старшина! — умоляюще прогнусавил Эдька и захотел рассказать, как это было, слова посыпались из него, как горох…
И тут вошел в мазанку Саша, который, может, заждался меня или не понадеялся, что я различу его карабин, хотя по ремням, по царапинам, по разной, если приглядеться, черноте стволов мы не путали карабинов.
— Саша! — взмолился Эдька. — Это правда? Скажи!
— Правда, — сказал Саша. — За оврагом — танки.
И мы услышали шепот Вени, совсем слабый:
— Товарищ старшина! Меня нельзя оставлять… Я еврей… Я хочу воевать!.. С вами хочу!..
Старшина и его одернул:
— Разговорчики, Якубович! Кто кого собирается оставлять? Как будто мы другого оставили бы! Нам все одинаковы!
Веня таращил мохнатые глаза и повторял без голоса:
— Я хочу воевать! С вами хочу!
— А кто не хочет? — отвечал старшина, обуваясь. — Ганичев! Вы хотите тут остаться?
Он сам бодрился и бодрил нас, но говорил сердито.
— Я как раз остаюсь в заслоне, — сказал Саша и подошел к постели. — Прощай, Веня.
Якубович опять закрыл глаза. Похоже, у него не было сил на слова, и он так прощался с Сашей. Глазами… Саша наклонился к нему, направился к выходу, сказал с порога:
— А вам есть смысл торопиться.
В дверях мазанки возникла крупная женщина.
— Хозяйка! — тихо попросил ее старшина. — Вы можете подарить нам одеяло?
— Та боже ж мий! Берить, що треба!
Зашел Сапрыкин, мы вынесли Веню на одеяле, и, когда уложили на лафет, голова его странно прильнула к самому плечу. Я поправил ее, и она послушалась моей руки, но так же безвольно прильнула к плечу опять, а я только запомнил, какой колючей стала щека у Вени. Все мы заросли за эти дни…
Толя опустился на колени и прижался ухом к груди Якубовича, и мы ждали долго, пока он не сказал:
— Он умер, понимаете?
А Сапрыкин уже стоял у Нерона, старшина сидел на Ястребе, запряженном впереди, и Белка скомандовал как-то не по-военному:
— Трогай.
— Лушина нет! — объявил Эдька.
Мы осмотрелись. Федора правда не было. Когда последний раз его видели? Белка вернулся в мазанку — карабина Лушина не было у стены. Мы на все голоса стали звать Федора и смотрели во все глаза — такого верзилу невозможно было не увидеть, если он близко. Ушли еще какие-то минуты…
— Трогай! — повторил Белка.
— Стой! — скомандовал старшина, отменяя его приказ. — Нельзя!
— Нельзя вдвоем командовать одной пушкой, — сказал Белка и поиграл желваками. — Сапрыкин!
Село уже опустело от военных. Ни повозок, ни пеших не было возле мазанок. Дорога курилась далеко впереди, а в селе и пыль улеглась. Лес за оврагом был все так же тих. Или их там совсем мало пряталось, фрицев, или они искали другую дорогу.
Мы топали молча.
Солнце припекало, мокрые пятна затемнели на наших спинах под вещмешками, хотя вещмешки давно
