уже отощали от запасов. На матерчатых их донышках, кроме грязных вафельных полотенец, хранились у кого обмылок, у кого щепотка чайной заварки, у кого кусок сахару, бурый от пыли, и у всех, наверно, фотографии близких, обернутые грязным носовым платком. Близких, до которых было так далеко. Я нес еще справку, удостоверяющую мое право после службы вернуться в институт.
— Стой!
Вдоль дороги вытянулись тополя, закиданные шапками вороньих гнезд. В зеленой листве старые гнезда темнели ржаво. За густой шеренгой тополиных стволов мелькнули камни кладбища. Мы остановились по команде Белки, и я понял, что здесь окончилась дорога Вени. Леса на склоне за оврагом уже не было видно, но и стрельбы до сих пор не слышалось. Белка молча снял с передка лопатку, мы тоже. У самого края, за остатками кладбищенской стены, мы выкопали неглубокую яму. Быстро, пятью лопатками. Вспотели. Жара разбухала. К нам подхромал старшина Примак с черными половинками медальона на ладони. Видно, он только что вынул этот медальон из гимнастерки Вени. Меж пальцами торчала узкая полоска смертного свитка.
— Лунев, — спросил старшина, ткнувшись палкой в кучу свежей земли у ямы, — чье фамилие?
— Лучева, — поправил я, вспомнив, как Веня показывал мне фотографию совсем юной женщины в балетной пачке, она застыла в прыжке, раскинув свои длинные ноги и оттянув носки: «Это моя мама. Елена Лучева. Ты слышал? Ну, как же так? Она была балерина, а сейчас руководит балетным кружком в Доме пионеров. Неужели не слышал? Ты просто невежда!»
Я не увлекался балетом.
— Кто такая Лучева? — спросил старшина.
— Его мать.
— Якубовича?
Старшина протянул свивающуюся полоску вощеной бумаги ближайшему соседу — Толе Калинкину, мы передали ее друг другу. Вверху, после слова «фамилия», на полоске стояло — Лучев. Потом зачеркнуто и сверху написано Якубович.
— Он боялся быть евреем, — сказал Толя. — Фашисты их истребляют.
— Все равно, — сказал Сапрыкин, держа узкий листок. — Лучев, Вениамин Львович. У отца имя еврейское. Лев.
— Правильно, Сапрыка, — сказал Эдька. — Например, Лев Толстой.
Сапрыкин, по обычаю, тут же огрызнулся:
— А мне что? Я о нем беспокоюсь.
— Не беспокойся…
— Прохоров! — сказал Белка. — Найдите дощечку.
Я отломал дощечку от старой ограды на соседней могиле, подумав, что сельчане простят меня, и начал выводить своим огрызком… Вениамин… Без отчества. Нас еще нигде не называли по имени-отчеству, разве в официальных документах… В конце я поставил число, а в начале приписал звание: красноармеец. Не очень аккуратно получилось, но все можно было разобрать. Я слюнявил пальцы, мазал дощечку, корябал огрызком карандаша, а старшина говорил мне, стоя рядом на одной ноге и обеими руками опираясь о свою палку, как о живую ветвь, торчащую из земли:
— Человека наказывают, чтобы он понял, исправился, постарался. Человек не виноват, кем на свет родился, поляком или тунгусом, а уж переделаться и вовсе не может, как ни старайся. Значит, наказывать за национальность — это есть варварство, а не воспитание.
Вышло это надгробной речью, потому что Веню уже поднесли. Одна его рука, державшая в детстве смычок от скрипочки, съехала с одеяла и коснулась на прощанье травы. Впрочем, Веня уже не чувствовал, что это трава…
А Белка сказал старшине:
— Догоним медчасть, сдам вас…
— Отделаться от старшего торопишься, сержант?
— Не хочу закапывать вас вот так…
— И не торопись.
Когда стряхнули землю с лопат и повернулись к дороге, увидели на ней Федора. Он возвышался над гаубичным щитом, и нам хорошо было видно его взопревшую, в щедрых веснушках физиономию. Догадываясь, что его ждет заслуженная взбучка, Федор не пошел на кладбище, где кричать было неудобно, а дожидался у орудия. Мы окружили его еще молча, хотя в глазах наших было достаточно ярости, и он спросил первым:
— Якубович?…..
— Считали вас дезертиром! — не сдержавшись, крикнул Белка.
— Жратвы набрал.
Федор скинул с плеча на лафет раздутый вещмешок и принялся развязывать. Он не отдышался, а только притаил дыхание и сейчас опять принялся дышать неровно и часто, будто все еще бежал за нами. А руки его выкладывали на освобожденный лафет каравай, сало, яблоки.
— Грабиловка? — спросил Эдька.
Федор выпрямился. Эдька был не короткий, но Федор смотрел на него, опустив глаза.
— Эх, музыка!
— У кого же раздобыл угощение? — кривясь, спросил Эдька.
Лушин переступил с ноги на ногу, еще помолчал.
— У знакомых. Право слово!
— Кому смерть, а кому жратва!
— Не хочешь, не жри, — без зла ответил Лушин. — Только ведь и перед смертью жрать попросишь…
— Удрал, не спросясь! За это расстреливают!
— Стреляйте, — сказал Федор. — Вот он я.
— Марш! — коротко скомандовал Белка.
И мы двинулись дальше, про себя радуясь тому, что Федор с нами, а он на ходу снимал с лафета и прятал в вещмешок яблоки, каравай, сало. И захотелось сейчас же съесть по яблоку, но спросить никто не решался, потому что радовались мы не яблокам, даже не хлебу, а Федору.
Село отплывало зеленой каплей среди хлебов. Уже где-то там был этот лес, и мост через овраг, и наш заслон. Возвращение Федора вселило надежду, что вот так вернется и Саша.
Это случилось под вечер, когда мы расправились с половиной каравая и тени перед нами вытянулись далеко вперед. Высокие свечи пыли издали показали, что нас догоняли не танки, не телеги, а машины. Бежали они быстро, их было две.
Вот уже они зафырчали сзади.
Мы собрались за орудийным щитом и выставили карабины.
Но это были свои. Два грузовика с бойцами обогнали нас и остановились. С заднего спрыгнул Саша Ганичев, ему протянули карабин из кузова, а он кивнул всем, как мог только наш Саша, дружески и величаво, и пошел к нам, одергивая сзади гимнастерку.
Из кабины передней трехтонки выскочил капитан с багровой щекой и заспешил к нам трусцой, так что подошли они вместе.
— Артиллеристы задрипанные! Ползете сзади всех?
— Три коня — не шесть, — сказал Сапрыкин.
— И эти устали, — добавил Белка.
Капитан разлепил губы, но только махнул рукой. Саша оглядел нас и пустой лафет и ни о чем не спросил.
— Храбрый парень, — сказал капитан, положив руку на плечо Саши. — И по-немецки шпрехает…
Капитан посмотрел на нас, на Белку, на гаубицу.
— Слушай, а может, все же ее к… Вот именно. На что она? Посажу всех на машину!
Капитан кивнул через плечо и вытер крупной ладонью пот со лба.
— Возьмите раненого старшину, — сказал Белка.
— Это не медчасть, — неприступно обронил с Ястреба старшина, и было видно, как задвигались под
