— За флору, за что… Спросила — флора пустыни. Я сказал — кактусы. А еще?
— А ты? — мать нервничала и сердилась.
— Флора-помидора, — проворчал Акимка.
— Почему же ты ничего не сказал про новую двойку?
— Тебя дома не было. Я исправлю.
— Да ты хоть рад, что отец возвращается? — не сдержался Игорь.
— Хоть!
— Что-то по тебе не видно.
— Это знаешь почему? Потому что внутренняя жизнь человека невидима, — сказал Акимка, по очереди подмигивая разными глазами матери и брату.
— Дурак, — сказал Игорь.
— Не ругайтесь, — попросила мать.
У нее опять потекли слезы, и Акимка испугался:
— А чего ты плачешь?
Она засмеялась и ответила так весело, что Игорь даже вздрогнул:
— От радости!
Платформа была асфальтовая, выгоревшая почти добела, с черными заплатками, похожими на лужи. К ней лепились палатки «Воды — соки» — с банками компота на полках, «Пирожки» — с пустотой за стеклом и еще какие-то. Между маленьким зданьицем вокзала, у которого, как в старинных кинофильмах, висел колокол, и уборной с каменными крыльями, помеченными буквами «М» и «Ж», торчала круглая будка «Союзпечати». Возле нее темнела кривоногая скамейка с двумя урнами по бокам, важными, как архитектурные памятники.
Вечерело. Палатки закрылись наглухо, едва дернулись и покатили дальше вагоны. Через минуту вокруг не чувствовалось никакой жизни, будто поезд увез ее. Только тихо блестели рельсы…
На втором пути стоял товарный состав с красными вагонами, исписанными мелом.
За вокзалом начиналась степь — тоже пустота, голубоватая, скорее, серая. Игорь стоял и не знал, куда идти. Что-то еще удивляло его, и он не сразу сообразил: пение птиц. Не было видно по сторонам ни одного дерева, а птицы заливались.
Как же отсюда добраться до Отрадного? Даже спросить не у кого. Игорь бросил на скамейку баул и сел. У будки «Союзпечати» возникли три фигуры в широких штанах и трикотажных теннисках, разложили на прилавке помидоры, поставили бутылку. Игорь вскочил, чтобы подойти к ним, но один сам повернулся к нему и свистнул.
— Эй, банки нет?
— Чего?
— Посуды?
— Зачем?
Дядька махнул на него рукой и перебросил в другой угол рта сигарету, которая висюлькой болталась на губе. Игорь подошел и почему-то спросил:
— Откуда птицы?
— С неба, — ответил один, самый грузный.
Игорь поднял вверх глаза: небо было чистое и пустое, пробитое золотистым светом.
Дядьки захохотали, по очереди запрокидывая над открытыми ртами бутылку. Смотреть противно…
— А ты откуда?
— Из Москвы.
На него глянули все трое, и один взял под козырек и сказал:
— Привет!
— Как попасть в Отрадное?
— Бегом.
— Автобус уже не ходит?
— Не Москва.
— А попутная?
— Работа кончилась.
Игорь снова поставил на скамейку баул, вытащил остатки домашнего провианта в целлофановом пакете и взялся за куриное крылышко с ватрушкой. Не очень шло заедать курицу сладким творогом, но ему было все равно. В то памятное и нежданное после бессонной ночи утро думал позвонить с вокзала товарищу, чтобы тот предупредил Катю о его отъезде — не позвонил. Забыл, хотя приехал специально за двадцать минут до отхода поезда, и бродил по платформе, и топтался у вагонной подножки. Спросили дядьки посуду — не понял, какую и зачем, а ведь у него в бауле была чашка.
До него донеслось:
— Твое здоровье, москвич!
Залязгал, дернулся с места и поплыл пока неторопливо товарный состав. Он отъехал, как занавес, и открыл перед глазами пять-шесть одинаковых домиков с подсолнухами, огородными грядками, цветами. Цветы тоже были одинаковые — золотые. С крыш высоко взлетали тонкие мачты радиоантенн. За домиками уходила вдаль такая же ровная, как мачта, дорога, а возле одного домика стояла полуторка.
— Эй! — окликнул Игоря дядька, на губе которого болталась новая сигарета. — А вон полуторка из экспедиции. Они в Отрадном стоят.
Игорь перестал жевать, встал и услышал:
— Шофер к Надьке прикатил. Будет ночевать.
— Если Надька пустит.
— Опять ее, бедную, мимо загса прокатили.
— Экспедиция сворачивается.
— Шабаш.
Игорь поворачивался то к одному, то к другому.
— Беги, Москва! Проверь.
Игорь схватил баул и спрыгнул на рельсы. Гравий зашуршал под ногами. Паровоз закричал коротко и тревожно.
Ехали как летели. Проснулся ветер, точно подстегивая машину, и пыль рвалась вперед, занавешивая четверть неба. Все равно неба было много, как нигде — ни в Москве, где его загораживали высоченные здания, ни в Подмосковье, где оно затенялось близкими деревьями и дальними лесами. Здесь, в степи, ничто не прятало неба, не отрывало его от земли. Пыль развеивалась, а небо и земля продолжали жить в родстве, обнимая друг друга.
Шофер, молодой и кудрявый, гнал полуторку и грыз семечки, выколупывая их из лепешки брошенного на сиденье подсолнуха. Добрый час, наверное, он ни о чем не заговаривал, шумно поплевывая в окно кабины и вытирая губы, отводил душу…
Подсолнухи возникали по бокам дороги полями, показывая свои сухие затылки — они смотрели черными лицами на вечернее солнце, к которому летела полуторка. Прикончив одну лепешку, шофер остановился и сломал вторую, а когда поехали дальше, наконец спросил:
— Ты чего в Отрадном потерял?
— Ничего.
— Москвичи — трепачи. А ты как рыба.
Игорь покосился на него, не поворачивая головы.
— Вы давно в Отрадном?
— Месяца два… Там закончили трассу.
— А мы были там еще до вашей экспедиции. Песни записывали…
Игорь отвернулся, промаргиваясь и глазея на узкие крылья размашистой кукурузы, сменившей подсолнухи. Было стыдно врать, но еще стыднее признаться, что он — сын того самого начальника
