Сколько таких начальников, что пускают дело по воле волн!
— Алло, пожалуйста! — влезает в разговор Кузя Второй. — Сообщите телефон Саенко.
— Молодец, Кузя, — хвалит его потом Илья Захарыч, высунув голову из кабины. — Хоть и Второй, а молодец. Вызывай!
И он по-доброму улыбается, и Кузя видит, что только череп у него блестящий и крепкий, а лицо все морщится и съеживается при улыбке, мягкое, старческое лицо. И вот уже мычит в трубку голос Саенко:
— Ммм…
— Саенко?
— У! О! — стонет знакомый тенорок Вити.
— Зуб? — спрашивает Горбов.
— Ага.
— Не вырвал?
— О! У!
— Что ж ты? Тебя ж с утра отпустили.
— Хожу весь перемотанный.
— Чем?
— Полотенцем.
— А шалфей не пробовал? А-ха-ха! — опять отчаивается Горбов. — Всегда лучше сразу рвать. По себе знаю. Вырвал бы ты вчера…
— Ммм… А что такое?
— Витя, — умоляет Горбов, будто в ногах валяется. — Витя! Как отец сына… Как рыбак летчика… Лететь надо.
— Куда к черту лететь? Кому надо?
— Кино, Витя, кино, — шепотом повторяет Горбов. — Ребята плавают. Выручай. А то…
Он рассказывает все сначала и находит очень убедительные слова, беспокоясь о престиже промысловой разведки. Кто показывает рыбу? Авиаразведчики. Почему нет рыбы? Не показали.
Саенко перестает мычать, он долго и звучно дышит и наконец цедит со стоном:
— Ну, раз для кино…
Чувствуется кроме всего, что он очень боится рвать зуб, что нет у нас лучше товарища, чем Витя Саенко, но еще чувствуется, что кино — магическое слово.
— Витя! — успевает крикнуть Кузя Второй. — Намочи ватку одеколоном и засунь в ухо.
— Какое ухо?
— С той стороны, где зуб болит.
Горбов выходит из кабины взопревший и жалкий. Он делает Кузе то ли благодарственное, то ли предупреждающее, во всяком случае выразительное движение бровями, и сутулая спина его проплывает за окном. А Кузя Второй и понимает Горбова, и стыдится за него, и думает, насколько легче организовать славу, когда у тебя власть в руках. Подчиняйся Илье Захарычу Филипп Андреич, тот бы приказал: послать в небо самолет, а болен Саенко — сам лети. И все. А Илья Захарыч как просил!.. А он, Кузя Второй, что мог бы конкретно сделать, пожелай он нацелить на свою скромную персону кинообъектив? Ноль целых ноль десятых он бы мог сделать. И ему вдруг это нравится. Потому что если когда-нибудь к нему, Кузе, придет человеческая слава, то она будет настоящей. А нет так нет.
Море звонко блестит. Как кусок льда. Солнечные пыланья его не плавят, не дробятся, как бы сияя изнутри, создавая иллюзию полной прозрачности. И кажется, что сейнер застыл в воде, как в слитке солнца. И даже тень его сбоку, которая обычно бьется, как тряпка, сейчас не дрожит, не трепещет, не морщится. Лежит, словно вырезанная из черной бумаги и приклеенная.
Мир остается неправдашним.
Но по трапу, с капитанского мостика, спускается живой бригадир дядя Миша Бурый, и на его квадратных скулах вздуваются желваки. Для тех, кто знает дядю Мишу, это первый предгрозовой признак. Дядя Миша самый лучший бригадир Аютинского колхоза и самый тихий человек нашего поселка. До поры до времени. В тихом дяде Мише громы водятся.
Он заглядывает в радиорубку, где радистка Зиночка слушает музыкальную программу. То ли чтобы и ее поласкало солнышко, то ли чтобы и о ней не забыли кинематографисты, дверь рубки Зиночка держит нараспашку.
— Ну, что интересного в мире? — неожиданно спрашивает дядя Миша.
— Американцы бомбят Вьетнам, — скинув наушники, быстро отвечает Зиночка.
— Паразиты, — говорит дядя Миша.
Больше всего на свете дядя Миша ненавидит паразитов, оттого еще ему так неймется в этот день.
— Кто-нибудь нашел рыбу? — спрашивает он Зиночку.
— Нет.
Многословие дяди Миши пугает ее: это тоже плохой признак.
В наушниках бубнит твист, и дядя Миша строго тычет в них пальцем:
— Ты джазики себе не играй. Ты следи. Может, где найдут рыбу — отвезем этих…
И не успевает он отойти, как Зиночка щелкает тумблерами рации, перед которой она сидит навытяжку, и звонким голоском начинает вколачивать в эфир позывные:
— Я — «Нырок», я — «Нырок», я — «Нырок»!
Голос у нее высокий, слова стреляют, вот-вот пробьют чужие мембраны. Когда дядя Миша взял ее после курсов, и Витя Саенко, летая в своем небе, первый раз услышал бойкую девушку, он удивился:
— Ого! Это кто?
— Зина.
— Какая Зина?
— Звонкая и тонкая, — помог Зиночке какой-то невидимый шутник.
— И долгая, — представил ее кто-то из своих.
— И прозрачная, — добавил Саенко.
— Почему это я прозрачная? — обиделась Зиночка.
— Кричишь здорово, а где — не видно. Дух!
Ах, сейчас бы Саенко! Зиночка безнадежно вздыхает, а в это время ей отвечает сонный, с зевотцей, с хрипотцой, словно мембрана лопнула, другой радист:
— Я — «Ястреб», я — «Ястреб».
— Марконя! — обрадованно вопит Зиночка. — У вас есть рыба?
— На Марконю не отвечаю.
— А рыба есть?
Но радист «Ястреба», неудавшийся ростом, крепкий, кругленький сбитень, прирожденный знаток и любитель своей техники, непревзойденный мастер по кличке «Марконя», раз, два — щелкает вдалеке и испаряется.
А Зиночка визгливо кается:
— Не сердись, Марконечка! Где ловите?
— В море, — неожиданно отвечает Марконя.
— Нет, правда? Мы пустые гуляем. Дядя Миша очень злой. Дайте рыбки.
— Сначала объяви всем-всем промысловым судам: прошу у Маркони прощения за Марконю, — требует Марконя, и Зиночка понимает, что он валяет дурака.
Припав к потертому лееру животом, смотрит в зеленую толщу воды с чужого сейнера грустный жених Кирюха.
К теплой поверхности воды поднимаются медузы. Их много, и какие они разные… Эта как гигантская пуговица с четырьмя дырками в середине. А та как брюква с ботвой. А та как пробка от графина. А вон та — усатая. Выплыли к солнышку, на совещание.
Стараясь отвлечься от своих тяжких мыслей, Кирюха рассматривает медуз. Дядя Миша останавливается около него, кладет локти на леер и тоже смотрит на воду. Нет, не смотрит, он закрыл
