свете уплывала от берега лодка с Лелей и Костей, лодка с кривой надписью «Лёбедь» на одном боку.
Медленно-медленно всплескивали воду осторожные весла. Они были видны даже тогда, когда уходили в глубину. Костя смотрел на весла, Леля стала смотреть на берег.
Все там выглядело другим, совсем непохожим, незнакомым. Одни горы приподнялись, другие опустились, третьи повернулись боком. И стояло на склонах очень много разных домов. Чем дальше отплывала лодка, тем скорее берег из отдельных кусков, каким его знала Леля, складывался в цельную картину.
Был последний, предвечерний час, но солнце еще сияло. И сияло море, и горы сияли, и неба не было, а был один свет вокруг.
В воде, мелькая, проскользила блескучая стая рыб. Леля хотела поймать одну, но только намочила руку по самое плечо.
— Это кто? — спросила она.
— Кефаль это, — сказал Костя и перестал грести.
А с берега, со скал, за лодкой следили. Там стояли ребята, которые пошли на гору разложить прощальный костер.
Когда увидели лодку, Гулливер шагнул вперед и хотел что-то крикнуть, и еще кто-то приложил руку ко рту, но все промолчали. И Гулливер промолчал.
— Давайте разведем костер здесь! — только сказал он.
Лень было тащиться в гору.
И они свалили ветки в кучу.
Сумерки стирали четкий рисунок гор и моря. Костя греб, сильно ударяя веслами по воде. Леля вслушивалась в эти удары. А костер разгорался.
1951
Пассажир Лешки-анархиста
Можно было бы, конечно, встать и уйти, как все, но Леша остался. Он не спал две ночи и сидел в пустом зале, поставив локти на колени и уронив в широкие, пахнущие табаком и смолой ладони отяжелевшую голову. Рядом с ним, на скамье, в парусиновом чехле лежало ружье, которым его только что премировали.
Так он сидел, думая: «А, черт возьми, сейчас вскочу и уйду».
И не двигался с места.
Ему казалось, что он спит или вот-вот уснет, хотелось сползти со скамейки на пол, лечь и погрузиться в небытие, дающее свежесть, но он не позволял усталости осилить себя до конца.
В дальнем углу зала сильно скрипнула дверь. Леша поднял голову. Ласточкин стоял у двери и смотрел на него недоверчиво, недоуменно. Вдруг спросил с неожиданным участием:
— Больной?
— Нет, — ответил Леша, медленно вставая и нащупывая в кармане папироску.
Тогда Ласточкин вспылил, проговорил зло и быстро:
— А чего ж ты здесь рассиживаешься? Собрание давно кончилось. Ступай!
— Я знаю, что кончилось, — спокойно отозвался Леша, разминая пальцами папиросу.
— Выпил?
— И не выпил, — смаргивая сон с непослушных глаз, сказал Леша и сунул папиросу назад в карман. — Я вас жду, Григорий Ефимович.
— Меня? Приходи завтра в любое время, с девяти.
Грузная, двухметрового роста фигура Ласточкина колыхнулась и враскачку поплыла вдоль сдвинутых скамей и стульев к выходу из зала. Было слышно, как трудно и возбужденно дышал этот могучий человек с литыми плечами и выпяченным вперед животом.
— А я не директора треста ждал, — чуть погромче в спину ему сказал Леша.
И Ласточкин остановился, оглянулся, словно ударил Лешу быстрым взглядом крохотных глаз.
— А кого ты ждал?
— Рыбака, — через весь зал ответил Леша.
— Хоть и молодой, а чудной ты, парень, — буркнул Ласточкин, сдаваясь, сел на край скамьи и положил рядом изрядно заношенный портфель. — Иди сюда. Что тебе? Давай.
«Что им надо всем? — горько подумал он про себя. — Уж я ли не стараюсь?»
Вот он и кабинет свой сделал без приемной, без секретарши, дверь открывалась прямо в зал, где обычно сходились рыбаки и служащие, рабочие рыбных цехов в разгар путины. И штаб путины размещался в двух комнатах, примыкающих к этому простому залу, чуть похожему на сарай, но зато теплому и вместительному. И министр, бывало, приезжал на путину, останавливался только в кабинете Ласточкина, потому что под рукой было место, где можно было собрать народ с кораблей.
Всегда здесь шумели, в этом зале, курили, мешали работать. Новости с моря, споры о погоде, жалобы, указания сверху — все это тут сталкивалось в пеструю, бессонную, бестолковую и отважную рыбацкую единственно любимую жизнь.
Она всегда была рядом.
«Сам приучил. Теперь от этого никуда не денешься. Первый час ночи… А я сиди и слушай».
— Так что у тебя? — переспросил Ласточкин, когда Леша приблизился.
— Я сегодня в море тридцать тонн рыбы вывалил, — неторопливо, как мог, слово за словом обронил Леша.
— Тридцать? — Ласточкин пробуравил его живыми глазками из-под спутанных седых бровей. — А не врешь?
— На глаз мерил. — Леша снисходительно пожал острым плечом. — Может, и больше.
Ласточкину этот жест не понравился, он положил тяжелую руку на плечо Леши и попросил по- свойски:
— Не дури, парень. Иди-ка ты домой спать.
Только что в этом зале рыбаки бурно требовали, чтобы рыбу брали у них чуть ли не из сетей, на месте лова, в море. Чтобы Ласточкин присылал за рыбой посуду. И после собрания многие старые знакомцы набились в кабинет, долго еще орали и спорили об этих самых приемных базах или плавучих рыбницах, как их назвать, пропади они пропадом. Будто столько ловили рыбаки, что им трюмов собственных сейнеров не хватало. Совсем забарились! Так и ушли ни с чем, а вот этот паренек всех переждал.
— Спать я мог бы давно уйти, Григорий Ефимович!
— Что ты мне все Григорий Ефимович да Григорий Ефимович, будто я тебе родственник! — закричал Ласточкин. — Я тебя первый раз вижу. Ты кто такой?
— Бригадир. С «Ветерка».
— Вот как?! — не поверил Ласточкин и опять пригляделся к Леше. — Я в твои годы на дубах бычков таскал. У весла сидел, парень! А весла!.. Что за весла были! Как у Магеллана. Шесть метров длиной. А ты, значит, бригадир?
Он и горевал и удивлялся, а по толстому, набрякшему нездоровой багровостью лицу его текла этакая недобрая, с издевочкой, улыбка.
Леша почувствовал, как до боли сдавились и, наверно, побелели губы. Именно в такие минуты Дуся ласково говорила ему: «Остынь, Лешка!» Вероятно, гнев его сейчас выглядел предательски мальчишеским и поэтому смешным.
— Где ж ты рыбу поймал? — спросил Ласточкин.
— У Серых скал.
— И в море?
— В море, мятую, бросили погибать. Трюм забили, а в сетях еще рыба, а девать некуда. Ни баржи, ни того самого дуба, хотя бы и с веслами, на котором вы плавали. Я вас как рыбака хочу спросить: дело это?
