выйдет по правде, то картина, можете считать, уже на всесоюзном экране. Смекаете, что это такое? Жили мы себе жили, никто о нас и чохом не слыхал, и вдруг: здравствуйте! По всему Союзу! Вот вам скромный, каких много, поселок Аю, вот его герои, тоже каких много — один, второй, третий…
Много-то много, да те, многие, дома сидят, а мы раскатываем в круглых коробках по всем городам и показываемся народу.
— Прекрасно, прекрасно, — приговаривал Илья Захарыч, слушая соблазнительные слова киношников.
Он всегда, пока еще не возьмет по-настоящему в толк, о чем речь, не сообразит, чем это пахнет и как себя вести, тянет резину: «Прекрасно, прекрасно!», а потом обдумает и откажет или, по крайности, примет половинчатое решение. Не от трусости. Уж очень у него выговоров много.
По словам Ван Ваныча выходило, что успех картины зависел целиком от нас. То есть от тех, кого будут снимать.
— Наш режиссер, Альберт Егорян, — представил он самого стройного и колючего на вид модника в тиролечке и непроницаемо-темных очках. — В просторечии Алик. Молодой, способный. Как говорится, обещающий, дерзающий и так далее.
Алик не пошевелился. Он спешил к дерзаниям, эти китайские церемонии с неуместными словами Ван Ваныча его сердили. Между тем Ван Ваныч потрогал по заросшей щеке второго, будто проверял, на месте ли его борода, и пошутил коротко:
— Гениальный оператор Серафим Григорьевич Битюков. Одним словом, Сима.
Сима на глазах «преда» потянулся, как при физзарядке: видно, дорога давала себя знать. Мы-то привыкли. Да и то сказать: мы больше плаваем, чем ездим.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал Илья Захарыч, разглядывая не Алика, не Симу, а Ван Ваныча. — А вы кто?
— Администрация, — как родной, ответил тот, приложив пятерню к груди. — Искусство надо обеспечивать. Вот и вам придется засучить рукава… И как следует…
— Прекрасно, прекрасно, — повторял Илья Захарыч. — Но ведь мы не артисты!
— А при чем тут артисты? — воскликнул режиссер и пошевелил усиками, словно они ему мешали. — Сама жизнь!
— Да, — снисходительно успокоил Ван Ваныч, словно перед ним был не наш тертый-перетертый «пред», а дите малое. — Мы готовим праздничную программу, но не в обычной манере, а… Картинка жизни.
— Без ура-ура, — вставил Сима.
— Непринужденно, — ввернул Ван Ваныч.
Алик не снял, а сдернул, снес, сшиб с себя очки: глаза его сияли.
— Это самое что ни на есть трудное. Но вы поможете без дураков воспеть вас? Ваши достойные будни!
Он был слишком темпераментный. Илья Захарыч побаивался таких. Восклицательные фразы он вообще считал легкомыслием.
— Скромненько и достойно, — подчеркнул Ван Ваныч.
Смахивая на районное начальство, он и этим видом своим, и манерой держаться как дома (уже курил, отмахивая дым от лица), даже простым, демократичным голосом при хитроватой, намекающей на взаимопонимание улыбке действовал на Горбова в этот невероятный момент успокаивающе, как человек среди марсиан.
— Что же вам надо? — спросил его Илья Захарыч. — Конкретно.
— Море… Сейнер… И немножко трудового героизма, — Ван Ваныч машинально придавил окурок о нижнюю сторону настольной крышки, смял и спрятал его в спичечный коробок, продемонстрировав уважение к чистоте и порядку, а Горбов вынул из письменного стола и поставил перед гостями пепельницу, которую держал для начальства, не разрешая остальным курить у себя в кабинете для их же пользы.
— Море есть… Сейнер найдётся, — продолжал Ван Ваныч, — а героев у вас хоть отбавляй!..
— Кто это вам сказал? — поинтересовался наш председатель.
— Когда страна быть прикажет героем, — вместо ответа засмеялся Ван Ваныч, так что спорить уже не приходилось.
— Я вам объясню! — опять воскликнул Алик Егорян, и его нетерпеливые глаза наполнились библейской тоской в ожидании понимания и сочувствия.
Замысел у них был действительно простой. Заехать в любой рыбацкий колхоз и без претензий схватить на пленку кусочек жизни. Какой? Она сама подскажет. Импровизация. Но, конечно, трудовой процесс должен быть обязательной и главной частью этого кусочка.
— Импровизация — это прекрасно, — сказал Илья Захарыч. — А в районе вы были?
— Были, были, — опять успокоил его Ван Ваныч.
— И что вам сказали?
— Сказали, а езжайте хоть к Горбову. Это вы?
— Я.
— Ну вот мы и приехали.
— Так ведь погоды нет, — наконец сокрушенно вздохнул Горбов.
— Как нет?!! — вскрикнул Алик таким голосом, что пяти восклицательных знаков не хватит, чтобы передать его удивление. — Как нет?! — И щипнул себя за усики, после чего из него посыпались слова, как крупа из прорванного пакета.
Такая погода, что только и снимать. Удача, которой ждут то неделями, а то и месяцами. Солнце!
Солнце во все небо! Солнце среди осени. Праздник кино. Поездка началась с удачи. Снимай, не зевай.
— Сима! — крикнул он. — Сима! Говорят, погоды нет. Скажи ты.
— Есть, — прокурорски пробасил Сима, строго поглядывая на Горбова из неаккуратной рамы собственной бороды.
Выходило, что солнце — это все.
— Послушайте, ребята, что я вам скажу, — заговорил с ними по-свойски наш Горбов. — Солнце — это, конечно, хорошо. Для кино. Прекрасно. Но рыба не ловится. Солнце есть, рыбы нет. А без рыбы какой у нас героизм? Никакого героизма. Рыба нужна.
И ему была нужна рыба. Ох, как ему была нужна рыба, чтобы доложить в район о ходе лова и спокойно уснуть хотя бы на одну ночь.
Режиссер и оператор озадаченно переглядывались, как немые. Они не ждали такого поворота. Ван Ваныч вынул новую папиросу и основательно придвинул к себе пепельницу. Среди приехавших он был старше всех, и его закаленный административный ум чуял, что председатель на всякий случай увиливает от почетной возможности показаться миру. Но вместе с тем как же быть без рыбы?
— Без рыбы невозможно, — обронил и он вслух.
Ум его что-то искал, но еще не нашел. Все они сидели и беспомощно и напряженно молчали.
Я вам еще не описал кабинета нашего председателя, теперь могу потратить на это три строки, пока они молчат. Вот уж действительно кабинет, как все кабинеты. Стол так, стол так, телефон, портреты, табель с выполнением плана каждым сейнером от «Нырка» до «Ястреба», горшки с цветами на подоконнике, куда нарушители порядка потихоньку закапывали окурки, и — чего в сухопутном хозяйстве не встретишь — барометр на стене, над головой самого «преда». Крупная стрелка показывала сейчас на «ясно». Держалась устойчиво, без колыханья, как на испорченном приборе.
— Нет, это какое-то недоразумение! — первым горько воскликнул Алик.
— Худо, — промычал Сима.
Горбов согласно покивал круглой головой.
Голова у него как бомба, как ядро: вся гладкая. И нос на ней широкий, округлым пупышком, чтобы не очень выдаваться, и глазки маленькие, сивобровые, почти не видать ни бровей, ни ресниц, и глаз было бы не видно, но они воспаленные, красноватые от усталости. Ведь когда рыба давит на психику, Горбов не спит, провожает, встречает сейнеры. Провожает до рассвета, а встречает тоже, можно сказать, до рассвета. Выспаться бы ему сейчас, так нет, нате вам — кино. Обеспечивай! Гнать, гнать! Ну их к шуту! Втравят в
