Вот след, а вот калоши, их нашли за огородной ботвой в усадьбе Рачка. Пожалел Рачок старые калоши, далеко не выбросил.
И как замолчал Рачок, так и до сих пор молчит, из тюрьмы вернулся доживать в Аю, в свой дом, доброго совета про море, про рыбу никому никогда не даст, не то что дед Тимка, да Рачка и не видно на людях, как неживого, и люди простить ему содеянного не могут и до сих пор при случае зовут просто ударником и даже ударником комтруда. В насмешку, конечно…
— Еще один ударник! — проворчал, почти прорычал на Сашку Горбов.
— Не хочу я быть ударником! — зло отбрыкнулся Сашка. — Не хочу, и все, оттого и сниматься не стал.
— Кем же ты хочешь быть? — ядовито спросил Илья Захарыч.
— А никем! Просто Сашкой Таранцом. Мало? Без всякой добавки. За добавку люди грызутся. А я хочу быть честным человеком. Нельзя?
— Так ударники — это самые честные люди! — крикнул Илья Захарыч. — Самые чистые. Ты думаешь, дед Тимка за всю жизнь кого-нибудь обманул?
Он все же не сдержался и трахнул кулаком по столу.
— Тише вы там! — гаркнула жена. — Детей побудите. Ироды.
У его жены, Горбихи, голос был такой, что она могла бы, когда «пред» уходит в море, разговаривать с ним без радио.
— Ты скажи лучше, как ты дошел до жизни такой? — спросил Горбов.
— Киношники сбили с панталыку, — растирая в пальцах окурок, пожаловался Сашка. — И вообще… Ударник, маяк, просто мастер лова, мастер — золотце руки… Знатный рыбак, передовик, отличник, ориентир… Заслуженный, лучший, зачинатель, продолжатель, герой… Глаза разбегаются!
Он твердил свое.
— Ну да, — покачал головой Илья Захарыч. — Все вокруг виноваты, а ты нет.
— Зачем? — спросил Сашка и отвел рукой рас-кудрявый чуб со лба, чтобы не прятать глаз. — Я само собой… Не устоял… Неустойчивый элемент…
— Вот такие и порочат добрые звания.
Сашка грустно усмехнулся, снял кепку с коленки, стал натягивать на голову. Он все сказал. Ему осталось ждать приговора. Верхняя губа у него была мокрая, и он вытер холодноватый пот ладонью, проведя ею, как после хорошей еды, туда и сюда, и встал.
— Сядь, — попросил Илья Захарыч.
Ну что этому человеку до всех до нас, как подумаешь? Он ведь немолодой. Спал бы сейчас, как всякий примерный отец семейства. А сиди и гнись под тяжестью, переложенной на твои плечи молодым правдолюбцем, сиди и суди. И еще утром жена задаст. Всему Аю известно, что жена грозится разойтись с Ильей Захарычем с той самой поры, как он стал председателем, а он у нас председатель уж никто и не упомнит, сколько лет. Мы при нем выросли…
Он сплел толстые и короткие пальцы, положил расставленные локти на стол и долго думал, покачиваясь и помалкивая, если не считать невнятных звуков, доносившихся через ноздри из самого нутра.
— Завтра снимешься для кино со своей прекрасной селедкой, и пусть уезжают восвояси, — сказал «пред», перестав качаться и вприщур уставясь на Сашку.
— Кто? — не понял Сашка.
— Ну, эти… Подстрекатели, — ехидно сказал Горбов.
Сашка замотал головой раньше, чем сказать:
— Что вы, Илья Захарыч?
— Колхоз не переживет такого позора, — поморщился «пред». — Срам на все море. Кино! И такое дело!.. Ладно… Ты сказал — я запомню. Я тебя не прощаю, Сашка, — и он погрозил ему пальцем через круглый стол. — Я с тебя глаз не спущу… Но я верю. Ты сказал… Значит, ты в душе патриот.
— Не буду я сниматься! — крикнул Сашка, забыв о жене «преда».
— Я открою на вас огнетушитель, — сказала она.
— Мне тебя жалко, — искренне продолжал Илья Захарыч, прижав пальцы к губам и делая Сашке знак, чтобы он говорил потише. — После Рачка люди тебя сожрут всухомятку… Ты ж Рачок номер два. Народ по правде соскучился, народ теперь на всякую ложь зубы навострил… Гам! И конец тебе. А ты молодой.
Илья Захарыч даже поскрипел зубами. Сашка страдальчески поерзал на стуле.
— А я тебя от людей защитить не могу, — прибавил Горбов. — Демократия!
— Выходит, демократия — это плохо? — спросил Сашка и полез за новой сигаретой.
Пачка у него оказалась пустая, и Илья Захарыч на цыпочках проник в комнату и под вздохи и ворчню жены вынес табак и бумажку. Эта забота позволила ему избежать ответа на вопрос о демократатии. Когда он вернулся, на веранде никого не было.
Утром какая-то птица под окном забулькала громко, будто набрала воды и прополаскивала горло перед тем, как взять лучшую ноту в жизни.
Утром на улице появился первый пьяный, закричал:
— Киря! Ты жених или не жених?
Утром ребром встал вопрос о свадьбе, поскольку гости даром просидели субботу, сегодня воскресенье, а завтра тяжелый день: каждому надо быть на своем месте.
Двор Кирюхи напротив Горбова, и Илья Захарыч слышал, как у калитки кричали:
— Он свадьбы гулять не будет… Он это… в кино сниматься будет. Ему интереснее!
— Или гулять с утра, пока не разъехались, или уезжать, не гулямши.
Пьяных было двое. И, как все пьяные, они уже философствовали.
Горбов вышел из дома, второпях надев на лысину соломенную шляпу вместо фуражки, но возвращаться не стал, подумав, что и то, глядя на погоду, сойдет.
Вы заметили, у кого лысина, тот уделяет особое внимание головному убору? Расческу выбросил, купил вторую шляпу. У нашего «преда» две шляпы и три картуза. Шляпа для парадного выезда (в ней мы «преда» никогда не видели, дома она не носится, до автобусной остановки путешествует в руках) и эта вот, соломка, на каждый день летом. Осенью и зимой — суконный картуз-работяга с клеенчатым козырьком, который можно мыть с мылом. (Налазишься по сейнерам, нахватаешься.) В район — картуз полотняный, как у всего актива, чтобы не выделяться. Это удобно, когда ругают. Смешался с массой, и все. А еще есть мореходная фуражка, которую Илья Захарыч надевает в двух случаях — по праздникам и всегда после выговора. Для солидности (дескать, помни все же, с кем говоришь) и как мобилизованный. Мы уж знаем — если в будний день на горбовской голове мореходка, значит, готово. И всем нам немного неловко и хочется быть внимательнее к нему, потому что выговоры он носит за нас, как наш избранник.
Есть еще новая панамка для отпуска, жена купила, но она не в счет. Панамка есть, а отпуска не было.
— Я и так живу на курорте, — смеется Горбов.
Хлопнув по своей соломке ладонью в самую макушку, Горбов хотел прошмыгнуть к причалу задворками. Его волновало, пришел ли Сашка сниматься в кино, мучило, что будет со всеми лучшими людьми Аю, на которых ляжет тень подозрения, с добрым именем нашего колхоза, куда недаром направили киношников, но где явно отстает политико-воспитательная работа. Что так, то так…
Перебравшись через плетень в конце своего двора, он попал во двор Алены, а там, перед калиткой, прыгали мальчишки и пели:
