— Твоя мать сейчас тут была...
— Тут?
— А где? Старые Богмы в городе, какой-то вечер в поликлинике, юбилей... Надю с Сучковой одних оставили.
— Ну?
— И разговор было слыхать, — продолжал Степан. — Форточка открыта... Тепло уже!
— Про Анку? — требовательно перебил Алеша.
— Надя сказала твоей матери, что Анка беременна. А ей Анка сама призналась... Прибегала: как быть?
— Анка?
— Прибегала советоваться. Все ж таки врачи... Хоть и зубные...
— Наговаривает она на себя!
— Возможно... Сказала, как его зовут.
— Кого?
— Который ребенка сделал.
— Как же зовут его?
— Константин какой-то.
Степан рассказывал, сам, похоже, ошеломленный новостью. И, видно, не отдавал себе отчета в том, что помогает Алеше оторваться от Анки, да так, чтоб не оглянуться... Спасибо тебе, Степан. Ты не понимаешь, что во вред себе говоришь, но ведь новости — они для того и новости, чтобы их тут же распространять! Особо те, что людей порочат. Как же! Слободка знает это от века. И Степан вот говорит...
А может, Степан сочувствует? Может, правду пишут, что любовь делает людей лучше? И Степан стал выше и лучше самого себя, потому что любит Надю с веснушками, забрызгавшими ее лицо... Любовь — она возвышает... До известных пор....
Уже под дубом, возле самых Анкиных ворот, Алеша остановился. Чтобы легче стало дышать... Двести лет рос на земле этот дуб... Для чего? Будет на качелях, подвешенных когда-то Сергеичем, качаться Анкин ребенок...
А зачем ты примчался под этот дуб, Алеша? Чего ты прибежал сюда? Он боялся за Анку, как ни странно. С ума сойти, но он жалел ее. Засудачит слободка — не остановишь. Ей теперь лучше носа из-за калитки не показывать, Анке.
Об этом он подумал уже у калитки, прежде чем застучать в нее. Долго никто не открывал, не подходил, не спрашивал, кто здесь и зачем, и он, начав стучать осторожно, осмотрительно, теперь нервно колотил в безвинные доски.
Калитка распахнулась неожиданно — не услышал он никаких шагов из-за шума, созданного им самим. Он увидел Анку не в малиновой кепочке, а в большом платке, наспех накинутом на плечи, и медленно опустил руки.
— Ты? — спросила она недобро.
Он улыбнулся — и насмешливо и смущенно.
— Ну я... Не видишь, что ли? — спросил, качнувшись.
— Пьяный?
— Вот тебе раз!
— На ногах не стоишь, а врешь! Иди отсюда! Не хочу, чтобы нас мусолили...
— Аня! — нежно сказал он. — Голова закружилась, а вообще-то я не пьяный! Шестью шесть — тридцать шесть... Девятью девять — восемьдесят один... Пожалуйста!
Анка нетерпеливо задохнулась:
— Перестань, паяц! Ты чего явился?
Алеша покрутил головой, пожал плечами:
— Просто так...
— Чего тебе нужно? — крикнула она озлобленней.
— Ничего... Может быть, я тебе нужен?
— Не нужен.
— Ну, не спеши..
— А чего ждать? Пока соседи увидят? Тебя обсмеют. А меня за тебя же, несчастного, будут жевать да грызть, пока не сведут со света. А мне жить надо! Жить.
— Я не просто так... Анечка...
Но калитка уже захлопнулась, звякнула щеколда, и под этот ржавый звяк он беспомощно крикнул еще раз:
— Аня!
А что он хотел сказать ей? Что на всю слободку наплюет, если ей нужна его помощь? И спросить хотел... Что? Это ведь неправда, будто... ну, про ребенка... Это ведь она нарочно наговорила на себя, чтобы его отвадить и отгородить от слободских пересудов, от насмешек, неизбежных, раз он ходит к той, которая немножко замужем была... Она его защищала... Это ведь неправда про ребенка? Ну, скажи, Аня! Неправда!
Правда. Анкина мать, «голуба», ласково улыбается, очень уж ласково, а уж он-то, Алеша, знает, что чем дело хуже, тем она светлей улыбается. А Сергеич вдруг снова запил...
Алеша стоял, уткнувшись в калитку лбом.
Наконец поднял голову и подумал: а хватит ли у него силенок посмеяться над слободкой? Он оглядел небо, будто искал там ответа, и снова увидел еще сухую тучу дуба. Она зазеленеет позже всех, но зазеленеет... обязательно зазеленеет, потому что крепкая...
Хорошо быть таким крепким. Каждый год слобожане подрубали дубу корни, чтобы не тянул влагу из их грядок. Высохнет — можно свалить, зелентрест не оштрафует. А дуб все зеленел, будто смеялся над людьми с их топорами...
Долго еще стоял Алеша под деревом своего детства, а Степан сидел на траве под окном богминского особняка и слушал...
В комнату к Наде заглянула старшая сестра, спросила:
— Плачешь? Выросла! По-другому плачешь...
— О! — сказала Надя с усмешкой в голосе. — Ты даже не подозреваешь, как я выросла! Чего Анка Распопова вернулась в слободку, знаешь? У нее ребенок будет... Вот какие мы уже большие! Она здесь тоже плакала сегодня...
— Хо-ро-ша!
— Это я хороша! Я ее сейчас Сучковой продала... Сучкова явилась вроде бы постного масла занять, с бутылкой... Но я-то знала, зачем она пожаловала! Об Анке разузнать... И я ей помогла! Потому что Анка моя соперница... Вот!
— Ну и что?
— Вера!
— Выйди-ка ты, Надька, из детства, если и правда выросла!
— Из детства? Нет, это не так называется... Это знаешь что?
— Что?
— Подлость!
— И не устраивай театра.
— Вера!
— Ты святая, Надька! Но учти, что и святым кое-что требуется. И дом и дети...
«Святым еще больше надо, — согласился Степан. — Святые по небу летают. У них потребности выше».
— Рано или поздно, — говорила Вера, — кто-то должен унаследовать папино дело, папин кабинет. Лучше поздно, конечно, но ты сама понимаешь...
— Почему же ты не вышла замуж?
— Жениха себе не сошьешь...
