— Значит, папино дело?
— Алеша сумеет, наведи его на эту мысль, глупая...
«Это мне, мне, мне, — слушая, шептал про себя Степан. — Меня в училище примут... Там тоже небось нужны отдельным, некоторым, автомобильные части... Раз-два — и диплом в кармане... И — в папин кабинет! А в папином кабинете я кому хочешь зубы вырву!»
— Сказала Сучковой, и правильно! — доносился из форточки голос Веры. — За такого жениха нужно бороться!
— Не на жизнь, а на смерть? — засмеялась Надя.
— Да!
— У меня есть жених.
— Где?
— Под забором у нас сидит который вечер! Хочешь, сейчас ему объявлю, что иду за него?
Степан перестал дышать.
А когда Надя выскочила на крыльцо, он уже стоял у калитки. И видел всю ее, потому что она зажгла над крыльцом свет.
— Степан! — крикнула она на всю лужайку сквозь слезы.
— Я, — тихо ответил он.
Надя зябко поежилась, подтянула кофту на плечи, свела рукой концы воротничка под горлом.
— Хочу дать тебе испытание, — сказала она.
— Любое.
— Сломай свой гараж гутаповский. К чертовой матери!
14
Прикатили еще два племяша — совсем не такие, какими Алеша ожидал их увидеть. Сын железнодорожного сигнальщика с лесного разъезда, Миша, был рыхловат, а вскорости обещал и вовсе огрузнеть и смущался, как девушка, на которую обращают внимание из-за обилия телес.
Алеша сказал ему, что вкопает турник, чтобы Миша по утрам сгонял жиры.
— По-моему, у вас для этого и местечка не отыщется, — заметил Миша, оглядывая двор.
В блескучих глазах его затаился намек. Не так-то прост был этот тихий и неповоротливый Миша.
Он глотал какие-то снотворные таблетки.
— Айда к нам на стройку, — позвал Алеша. — Там каждая таблетка полтонны весом. Знаешь, как будешь спать? Только голову на подушку, и придавило!
— Летом у меня экзамены, — серьезно ответил Миша. — Всего год потеряешь.
— Жалко.
— Боишься, в армию заберут?
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
— От распущенности, — жестко упрекнул Алеша.
— И не от распущенности, а наследственное. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
— Отчего у тебя глаза-то? — спросил Алеша.
— Читаю по ночам. Тихо. Думать — одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда один и тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
— Механизацией, — как-то поправил Коклюш.
— Механизация — пройденный этап. Индустриализацией.
Батя слушал его немногословные рассказы о родственниках, о родном селе. И больше всего почему- то поразило его появление там парикмахерской. Он вспомнил, что в былые годы тамошним болотным мужикам негде было постричься и они заплетали бороды в косы.
Вечерами собирались вместе. Немножко щеголяя, кидали пачки болгарских сигарет на огородный стол под открытым небом, дымили заядло и так же заядло рассуждали обо всем. Выяснилось, что у Миши тоже есть своя цель, он намерен стать футурологом.
— Это с чем едят? — давясь дымом и кашляя, спросил Коклюш, которого звали Генкой — по паспорту, как он сам говорил, но сам же он на Генку не откликался, забывал.
— Футурология — наука о будущем, — объяснил Миша.
— О будущем? А чего ж ты в педагогический, на историка?
— Футурология требует энциклопедического образования. Надо хорошо знать прошлое, чтобы думать о будущем и предсказывать его.
«Не быстрохот», — отметил про себя Алеша.
— А сколько тебе будут за это выдавать на баш? — приставал Коклюш.
— Это не главное.
— Да, видать, зажиточно живешь... А меня интересует настоящее.
— Рано или поздно оно кончается, — улыбался Миша.
— Ну, какое у меня будущее? Скажи! — потребовал Коклюш.
Миша ответил, похоже, чтобы отвязаться:
— Судьба каждой личности складывается на фоне общественной судьбы.
— Но впрямую зависит от самой личности, — вставил Иван, подмигивая Мише.
Коклюш замахал руками:
— Согласен, только с одной добавкой.
— Какой?
— От общества, от личности и — от кармана. Деньги в период материальной заинтересованности решают все!
— Карман — дело наживное. У тебя, похоже, вот где пусто! — Рыхлый Миша протянул руку, достал Генку и неожиданно властно потюкал его по лбу. — Беда!
— Беда! — подтвердил Иван.
— Вы не думайте! — раскричался Коклюш. — Для работяги хватит, а работягам сейчас больше платят!
— Нет, в голове его не совсем пусто... — Миша снова заулыбался. — Просто ведущая мысль кривая... Даже птица песни поет, а не только зерна клюет, — наставительно обратился он к Коклюшу, по тот парировал сразу:
— Птица поет бесплатно, а вот артисты за песни деньги берут. Что? Попался?
Все смеялись, а Миша оправдывался, сердясь, но не очень, потому что на Коклюша нельзя было всерьез сердиться:
— Я о другом. У каждого человека есть призвание, и каждый должен, ну, хотя бы попробовать...
Лицо Коклюша вдруг все сморщилось, словно он стал старше.
— У меня мать бутылки моет, на заводике... Для крюшона. Моет и моет... Устала. Я для матери хочу работать. Вот мое призвание. Мне скорее надо.
— Ну, так и сказал бы!
— А отец где?
Коклюш махнул рукой:
