поленницу возводить!
И тут же испугался, что батя вспомнит о прекрасных дровяных запахах, напоминавших ему, как зверю, жизнь и землю, но батя не стал спорить, сокрушенно вздохнул:
— Конечно...
И остановился. Школа! Алеша передал ему сундучок.
— Дорого возьмешь?
— Тут весь я... Моя коллекция жизни... И потом, — батя вдруг застеснялся, — Сучкова! Сколько ни возьми, ей все мало... Сейчас вот с самой милицией за свой интерес воюет!
Между тем Ольгу Тимофеевну все сильнее одолевало беспокойство: обойдется ли с пропиской? С этим беспокойством вошла она в кабинет начальника милиции того самого городского района, к которому примыкала слободка, подчиняясь ему административно. Начальник рассматривал бланки с разными справочными данными, подпись Сучковой и долго ронял:
— Тэ-эк... Тэ-эк... — но не подозрительно, а приязненно.
Полнощекое лицо его было радушным, глаза светлые, он улыбался. И эта улыбка, и свет в глазах, и несолидная доброта в голосе, будто капитану подарок делали, насторожили Сучкову. Затевая прописку, она к боям приготовилась. Без боев ей ничего в жизни не давалось. Век боролась с кем-нибудь, как в былинах: одного разломишь, два являются. А тут... Чего он улыбается? Или перед ней был ласковый хитрец, решила она в конце концов, или его недавно проверяли на внимание к трудящимся и наказали. Их, в милиции, тоже воспитывают.
А капитан еще раз протянул:
— Тэ-эк... Учиться хотят? Тэ-эк... Пусть учатся!
И везде, где надо было, поставил короткую закорючку, разрешив прописку. Сучкова хотела взять бумаги, но капитан сказал ей:
— Не волнуйтесь, мать!
И сам вызвал девушку кнопкой, и та прибежала, в юбке выше колен (и в милиции такие, господи), и унесла паспорта, чтобы поставить в них законные штампы.
— Тэ-эк, — еще раз протянул капитан. — Хорошее дело затеяли. Помогаете молодым ребятам. Похвально, мама.
Он чуть окал, старательно и вкусно выговаривая эту букву, получалось медленней, зато душевней.
Девушка снова замелькала коленками, вернула Сучковой проштампованные паспорта. Сучкова только и успела сказать, вглядываясь в капитана:
— Так ведь надо доброе дело сделать, пока нашу слободку не снесли.
— Не-е, — пропел капитан, закуривая. — Верхнюю — да, не позже лета ей будет полная крышка. Там каменный карьер, строительный комбинат запроектирован. Город в ту сторону двинется. А ваша, Нижняя, постоит еще.
Сучкова поднялась и шепотом спросила:
— Сколько постоит?
Капитан вскинул голову:
— Лет пять, думаю, а может, и больше! Молодежь успеет отучиться. Не волнуйтесь, мама! — повторил он.
Она не волновалась. Тащилась по улице с той самой улыбкой, с какой вышла от капитана, будто эта гримаса врезалась в ее сухое лицо. Как штамп в паспортах племяшей. Впервые она горько потешалась над собой... Оплошала, оплошала! Как же так? Да так! Передоверила этой необоримой власти, двигавшей на слободку пятиэтажки. А власть обманула! Подвела! По привычке находить виновных Сучкова стала посылать ей самые страшные проклятья...
Но как жить дальше? Что скажут соседи? До угла она еле дошла, останавливаясь. Жар заливал лицо. На углу, у сатуратора, пила взахлеб газировку. Городская вода была невкусной.
Поплелась мимо строящихся домов, и опять зашлось сердце: значит, на Верхнюю слободку попрут эти вот коробки, а их поживет, подержится, так к чему ей три прописанных племяша? Господи, за что? Верить не хотелось... А штампы стояли...
16
С неоконченной пятиэтажки Алеше была видна вся их Нижняя слободка, и в минутные передышки он мог отсюда заглядывать в каждый двор, спрятанный за высокими заборами. Оказалось, что там нечего рассматривать. Разве поражаться некоторой неожиданности этого вида сверху: слободка была разбита заборами на дворы, как на клетки.
— Отцепляй! Чего загляделся?
Корпус спешили сдать под отделку к маю, до срока. Бригадир, правда, был недоволен спешкой.
— Зачем самих себя обгонять? Напортачим же!
Тормозили опять бетонщики. Прораб ярился на них, а ругал Куцурупа, что тот шумел. А как не шуметь? Отделочники начали работать по сырому, хоть не смотри.
— Потом доделаем! — утешал, наводя мир, прораб. — Потом! — Он охрип и шипел.
— Когда? — спрашивал Куцуруп девчачьим голосом, перекрикивая прораба. — Когда жильцы въедут?
— Я не виноват, — шипел тот. — С меня требуют!
Куцуруп зло смеялся:
— Вот тех сюда и поселить, кто требует. Сели на стульчак, а вода не идет. Сиди и радуйся! С новосельем!
Из треста прикатили на двух машинах, нажимать. Прораб зашипел:
— Вон поди туда, поди к ним и скажи!
И еле удержали Куцурупа, который сорвался объясняться. В обеденный перерыв Алеша еще утихомиривал его, задержавшись наверху:
— Одной минутой себе всю жизнь испортишь.
Куцуруп сел на бетонную плиту, вытер рукавом конопатое лицо и удивился:
— Елки-палки! Все боятся этой минуты! А может, она самая главная? Может, она и есть — вся жизнь! Какая она, такой и ты.
— Есть такие минуты, от которых вся жизнь зависит? — неожиданно спросил Алеша у бригадира.
— Есть, — сказал тот серьезно и резко.
— Знаешь, — начал Алеша и оборвал.
Куцуруп, выхватив сигарету изо рта, смотрел выпуклыми глазами, ждал.
— Да нет... Я не об этом... У меня отвлеченный вопрос, — решился Алеша. — Вот, представь себе. Девушка... уехала на год... и вернулась... Ну, в общем, можно сказать, уже не одна... в том смысле, что у нее ребенок будет... Чужой! Во дела!
Ему не нравились голос и сами слова, какие-то зыбкие, скользкие, будто мыльные...
— Ты ее любишь? — спросил Куцуруп.
— При чем тут я? Один парень.
— Он ее любит?
— Ну да... Она... Может, и не виновата.
— А зачем уезжала-то?
— За деньгами, коротко говоря. Не для себя. Хотела отца спасти... Отец ее пропадает, пьет... Вообще-то фронтовик...
Алеша стал рассказывать о Сергеиче. О том, как Сергеич боролся и с ласковой женой и со слободкой. Чего только не пробовал! Вот недавно поступил на работу в «Бытремонт». Его и сейчас там терпят... За талант! Сам сконструировал гравировальный станок, пустил в дело с мотором от стиральной
