сколько лет — ни шест ни весло.
— Всем солнце светит, да не всех греет.
— Ровню-то повыбили! — сказала Настасья.
— А в войну сами мужиками были, — засмеялась Даша Быкова. — Зина вон гильзы делала на ремзаводе. Скажи, Зина!
— И другую амуницию, — только и поддакнула та, затянув концы пятнистой косынки.
— А сама-то что работала? — спросила Настасья сухонькую Дашу.
— Я? Мешки таскала в вагоны! На станции. Они закантарены, ничего не выложишь, возьмут в четыре руки, а ложат на одну спинушку. Не знай, сколько весу в таком мешочке, навали его на нынешнюю молодуху, так и присядет до земли. В больницу отвезут! А мы и думать не смели, занеможешь, сама скрыть стараешься — война же! И так изо дня в день, чтобы наши там были все обуты, одеты, сыты... Наверно, мускулы у нас особые были на ногах и руках.
— Были, да сплыли.
— А дома еще и козочку покорми... Натаскаешь сена на зиму, откуда бог даст, и — радость!
— Тоже бы ничего, да еще ребят обшить надо. Принесешь мешок со станции — вот удача! Рада- радешенька! Щелок из золы сделаешь, отстираешь, вальком на реке отколотишь суровизну, да и сошьешь рубашку мальчонке. Любо-дорого!
— Детишкам доставалось.
— Детишков жаль.
— Ой, бабы, не тревожьте душу, нет моченьки больше! Доставай, Зина, трахнем по маленькой!
Глоточками тянули вдовы красное вино. Как-то исподволь перекатились на веселое.
— Помнишь, Зина, как твоего Гаврилу щука за палец цапнула?
Зина отмахивалась, смеялась:
— Ну вас, девки!
— Пусть Настасья послушает! Нарочно не придумаешь. Ой!
И принялась Зина рассказывать, как заядлый рыболов Гаврила Селиверстов раз, погожим июльским днем, зашел с другом в речку... Все чин чином. Приладил бредень, взялись за палки, вода где по грудь, а где и по шейку, подвигаются... На берегу женушки улова ждут, зеваки. Заметно уж, как рыбка плещется — ершики, окунишки... А самое главное еще там, самое главное у бредня — это мотня. Вот тянут мотню, а она ходуном ходит! Щучища извивается всем телом, бесится от злости, выхода ищет. И вдруг — со всего маху — к Гавриле, и тут он как завопит, будто борова режут, ни дать ни взять! Обувку-то в речку надели рваную, ботинки каши просят. Ох, господи!
— Ну, щука и хвать моего Гаврилу! — смеялась Зина. — За палец!
— Чудеса! — смеялась и Настасья, трясясь.
— В природе каких только чудес не бывает! — заметила бабка Миронова, обхватывая палку сучковатыми руками.
— А вокруг зеваки животы рвут, — договаривала Зина Селиверстова, пряча рот за ладошкой. — Самый знатный в слободке рыбак щуке в пасть угодил. А он тоже хохочет: «Я щуку пальцем поймал!»
Давно лежал слободской рыбак на обширном братском кладбище в городе Бреслау, если по-немецки, а по-польски — Вроцлав, потому что это польская земля.
— А ты, Настасья? Теперь ты расскажи чего-нибудь!
— Я-то? — Настасья, если заговаривала, ко всем словам приставляла «то», видно, так полагалось в ее местности. — А что сказать-то? Полнота меня мучает, бабоньки. На плечи-то будто повесили по ведру с водой и не снимают.
— Нет — ништо твоя полнота, Настасья!
— Ты собой хороша!
— Вот была у нас Пашка — «Сигова бочка» — не тебе чета! Центнера на два. Чудо-юдо.
— В природе каких только чудес не бывает! — повторила мудрая бабка Миронова, тоже сипло смеясь в кулак.
— А с чего «Сиговая бочка»-то?
— Пила как прорва и сигами заедала.
— И несло от нее вином и сигами, как из бочки. Во!
— Материлась! Некультурная была!
— А с чего сейчас пьют-то? — спросила Настасья. — Все культурные стали, а пьют.
Бабы помолчали.
— Одни думают — геройство. А какое же это геройство — опрокинуть рюмку за воротник? Каждый шкет сумеет. Ты ворота опрокинь.
— А другие — мартышки. Как ты, так и я!
И тут сошлись глаза на Сергеиче, вдовы умолкли, и Настасья огляделась, повернулась к Сергеичу, спросила:
— Вот дивлюсь — живете за колючей проволокой! Зачем? — И показала на забор, по которому густо вились железные колючки.
— Как на фронте! — лихо засмеялся Сергеич.
— Еще спрошу, — сказала Настасья, обращаясь к бабам. — Молодые-то ходят по городу в обнимку, мальчишки с девчонками, совсем дети, батюшки! Кто за плечи, кто за пояс обхватятся и шагают!
Бабы загудели, мощно разделяя неодобрение.
— Я чего удивляюсь-то! — вскрикнула Настасья. — Бывало, тебя мужик заденет случайно пальцем, ты вся так и вздрогнешь! И до вечера ходишь алая, вся горишь! А эти-то, эти-то — неживые, что ли? Обхватятся, и как будто им ничего не нужно более! Ведь разучатся детей рожать, если не разучились! Как будут рожаться-то? Кибернетикой?
Бабы смеялись и качали головами.
— Знают как! — протянула бабка Миронова и, наклонившись, зашептала Настасье в самое ухо.
Вмиг, как голодные птицы на зерно, бабы сгрудились и пошли шушукаться да хихикать, подсыпая в общий котел словечки. Алеша не сомневался — про Анку. Те же самые бабы, только глаза другие... Тетя Варя быстрей взяла баян:
— Ну, девки, побаяли, запевай!
Девки, которым было уже под семьдесят, потихоньку вытерли губы платками, приосанились, начали:
Чего запели! Алеша удивился: зря он с маху решил, что они все забыли. Нельзя о них с маху... Помнили еще... А война? Вот посидел со вдовами, послушал и возвысился вместе с ними над огородами, над заборами. Над всей слободкой... Значит, жила в них память о всеобщем горе, всеобщей беде...
— Хорошие были песни! — сказала бабка Миронова, когда и голоса и баян стихли. — Теперь редко услышишь...
— Теперь их только хор Пятницкого поет. По телевизору.
— Ты не думай, Настасья, мы телевизор смотрим.
— Мне вон сын привез-подарил. Дом старенький, как у бабы-яги, а наверху антенна торчит. Баба-яга с антенной! — разевая беззубый рот, смеялась бабка Миронова. — Чудеса в решете!
А Варя уже играла вальс, и женщины танцевать пустились.
Вразнобой с вальсом тут же занялись, разгорелись частушки-припевки: забыв о возрасте, бабы пробовали голоса на пределе самых высоких нот.
