предположение – привлекательно, и его можно объединить с третьим: фашисты пытались угрозами и страхом заставить меня заговорить, а убедившись в неудаче, бросили у моста, рассчитывая, что я приведу их к резидентуре; однако в этом случае они должны были бы следить за мной, чего не произошло; в таком случае обе версии отпадают, и они в самом деле считают меня мертвым.
Лиловая решетка стала ярче, а затем поблекла. Мне пришлось подняться, чтобы убедиться, закрыл ли я дверь на ключ. Я не сделал этого раньше, что было еще одним доказательством смертельной усталости.
Утром я первым делом позвонил в полицию и сообщил, что около Грюневальдского моста стоит кем-то брошенный “фольксваген”. (Если по каким-то причинам люди “Феникса” держат машину под наблюдением, они убедятся, что она взята полицейскими, а не мной. Я для них – мертв.)
В гостинице “Центральная” я оставил купленные мною зубную щетку, бритву, две сорочки и носки и отправился в бюро по прокату автомашин, где дождался обеденного перерыва с тем, чтобы дежурного временно заменила девушка-клерк, не видевшая меня раньше. На этот раз я выбрал закрытую машину БМВ модели “1500” и, используя свой резервный паспорт номер три, взял ее на фамилию Шульце. Трудно было допустить, чтобы люди “Феникса” установили факт аренды мною машины именно на это имя.
Затем ленч в гостинице – совсем по-туристски, новенький саквояж в номере и машина в индивидуальном отсеке гаража.
Потом начался мой полдень. Даже в самом слове “полдень” содержится какая-то невинность. Утро явно предназначается для поездок, работы и похмелья, ночь для любви и краж, а полдень обязательно отождествляется с безмятежностью и спокойствием, наступающими после озабоченности или тревоги и драмы. В Берлине это время для булочек с кремом в переполненных даже зимой кафе. Но в том же Берлине под этой внешне безмятежной поверхностью несется мощное течение чернее самого ада, затягивающее людей вопреки их воле в мрачные омуты. Именно к таким людям я и принадлежал.
Меня влекло на север, в Вильмердсдорф, и мне в голову даже не приходило сопротивляться этому стремлению.
14. Влечение
Инга приготовила китайский чай и подала его с кусочками апельсинной корки в маленьких черных чашках; мы пили его, стоя на коленях, словно совершая какой-то обряд. Иногда она двигалась лишь для того, чтобы я посмотрел на нее, так как знала, что мне это нравится.
Светило солнце, и луч, пробравшись через окно, позолотил шапку ее волос. В квартире стояла полная тишина.
– Иногда я сразу могу узнать человека, который убивал других. Мне известно, что вы это делали.
– Да.
– Я хочу сказать – не на войне, а в другое время.
– Я так и понял.
– Какое у вас возникало ощущение?
– Отвратительное.
– И никаких острых переживаний?
– Я никогда не делал этого ради острых переживаний. Вопрос всегда стоял так: или я, или мой противник.
У меня мелькнула мысль, что, наверное, и в Нейесштадтхалле она пошла потому, что хотела посмотреть на убийц.
Мы умолкли и снова пили чай, наслаждаясь тишиной невинного полдня.
Она попыталась расспросить меня о лагерях смерти, но я ничего ей не рассказал. Потом она заговорила о последнем убежище своего фюрера.
Чашки оказались пусты; Инга вздрогнула, но это было так незаметно, что ее выдало лишь едва слышное позвякивание золотой цепочки-браслета на руке. Не ожидая от меня никаких слов, она встала, и лучи зимнего солнца отбросили ее тень на стену; потом она вышла в другую комнату и вскоре вернулась нагая…
Внутренний голос твердил: “Уходи, Квиллер, уходи!”, но я оставался, пока на улице не зажглись фонари и комната не наполнилась их светом. Пройдя в ванную, я взглянул в зеркало на свое лицо и убедился, что оно не изменилось, хотя иногда мы опасаемся, что перенесенные испытания меняют его выражение. Послышался приглушенный звонок, и Инга кому-то открыла дверь. Завязав и поправив галстук, я вышел в гостиную, увидел там Октобера и сразу же понял, что начиная с того момента, как я пришел в сознание у Грюневальдского моста, все рассуждения, приведшие меня сюда, были ошибочными. Под воздействием наркотика в бреду я сообщил Фабиану и Октоберу имя “Инга”. В Берлине тысячи Инг, однако они знали, о какой именно идет речь и от кого я услышал слово “Феникс” (“Фениксы? Феникс – да. Как вы узнали о «Фениксе»?”).
Разговор между Фабианом и Октобером, ведшийся неразборчивым для меня шепотом, теперь мне был понятен, словно я слышал каждое его слово.
Фабиан:
– Так мы ничего от него не добьемся.
Октобер:
– В таком случае мы подвергнем его специальной обработке.
– В этом нет необходимости, и не исключено, что вы вообще потеряете его. Кроме того, он может оказаться в таком состоянии, что ничего связного и осмысленного не сможет сказать, а сохранить его для использования в дальнейшем уже будет невозможно.
– В таком случае посоветуйте, что делать.
– Я заметил вашу реакцию при упоминании имени “Инга”. Вы явно знаете ее. Кто она?
