То же самое можно сказать и по поводу ссылки на предполагаемый стадный инстинкт или «стадное чувство» при объяснении множества других феноменов, включая поведение возбужденной толпы, страх одиночества, следование увлечениям и моде, раболепство перед вождями и власть пропаганды. Все это, как и война, требует детального изучения социальных предпосылок. Ссылка на инстинкт, как заметил профессор Финдли[5], это «легкий, догматический путь объяснения явлений, причины и следствия которых гораздо сложнее, чем могут себе представить такие авторы». В самом деле, я не знаю никаких свидетельств существования стадного инстинкта, в отличие от инстинктов страха и гнева; и многие считают, что явления, которые призваны объяснить этот инстинкт, вполне могут быть объяснены симпатией и внушением, не требующими какого-то особого инстинкта. Наличие последнего представляется мне постулатом индивидуалистической психологии, нужным ей для поиска каких-то особых мотивов, объясняющих коллективное поведение. Если вы считаете человеческую природу прежде всего социальной, вы в подобных мотивах не нуждаетесь[6]. Действительно, среди психологов, психоаналитиков, биологов, экономистов, педагогов и других, кто интересуется инстинктом, но охотно уклонился бы от изучения истории или социологии, широко распространена склонность закоротить поток причинности, направляя его напрямую от инстинкта к социальному поведению, минуя сложную спираль социального процесса, через которую на самом деле он протекает и в котором трансформируется. Это пример общей ошибки, партикуляризма, который заключается в заострении внимания только на одном факторе в сложном целом. Социальные вопросы в силу своей многофакторности таят особый соблазн для такой ошибки, относительно которой никакая бдительность не будет чрезмерной.
Как нам следует понимать отношение разума и инстинкта? Это зависит от нашего взгляда на уже обсуждавшийся вопрос: либо инстинкт — только постоянные модели поведения, либо он может включать в себя еще и инстинктивные эмоции, которые выражают себя в пластичном поведении. Если мы ограничиваемся первым определением, тогда инстинкт и разум исключают друг друга, поскольку сущность разума в том и состоит, чтобы приспосабливать поведение к меняющимся условиям; но если мы примем второе, тогда разум и инстинкт совместимы.
Фиксированные инстинкты не требуют общего контроля: жизнь нажимает на кнопку, а наследственный механизм делает остальное. Но обучаемые инстинкты предполагают учителя. Их необходимо направлять, развивать, координировать и организовать так, чтобы они были эффективны, — а это задача разума. В известном смысле разум — это согласованная работа сознания; это умственная организация, продиктованная требованиями разнообразной и изменчивой жизни человека. Он обращается с грубой энергией инстинктивных склонностей подобно тому, как офицер обращается с новобранцами, обучая и тренируя их до тех пор, пока они не станут единой командой, способной решать любую задачу в любых условиях. Когда мужчина хочет жениться, разум подсказывает ему, как при существующем порядке вещей ухаживать и завоевать избранницу и как удержать ее, завоевав, т. е. руководит сложным поведением, адаптированным к настоящему, но при этом частично еще движимым врожденными эмоциями.
Разум с этой точки зрения вытесняет и замещает инстинкт не больше, чем командир — рядового; он источник высшей организации, контролирующей и трансформирующей энергию инстинкта. Действительно, разум сам представляет собой некую инстинктивную предрасположенность в широком смысле этого слова, склонность сравнивать, комбинировать и организовывать деятельность сознания. Животные тоже обладают им до некоторой степени, и уникальность человеческого разума заключается только в степени развития: его можно сравнить с простым солдатом, взявшим команду на себя благодаря своим необыкновенным способностям и ставшим со временем генералом.
Вся человеческая история в отличие от истории животных — это естественный результат тех особенностей человеческой психологии, которые мы обсуждали. Это процесс, доступный только виду, наделенному способными к обучению инстинктивными склонностями, и организованный частично благодаря разуму в пластичное и растущее социальное целое. Это целое, чутко реагирующее на внешний мир тысячами способов и в самом себе несущее разнообразную и мощную энергию, беспрестанно вырабатывает новые формы жизни, которые мы описываем как прогресс или упадок сообразно тому, считаем ли мы их лучше или хуже прежних. Эти изменения не требуют какой-либо перестройки наших наследственных способностей. Наследственный базис — инстинктивные, но способные к обучению способности — сравнительно неизменен, и в этом отношении нет особых оснований считать, что тевтонские племена, из которых многие из нас происходят, сейчас стали существенно иными, чем были тогда, когда Цезарь воевал с ними и описывал их. Если бы мы могли поменять местами тысячи младенцев того времени и тех, кто сейчас лежит в колыбели, то, возможно, разница была бы незаметна. Они выросли бы по нашему образу и подобию, водили бы автомобили вместо военных колесниц, читали бы газеты — в общем, играли бы в те же человеческие игры, в какие в наше время играет большинство из нас.
И наконец, что мы имеем в виду под человеческой природой? Это выражение используется очень неясно, но существует, по меньшей мере, три значения, которые можно очертить более или менее точно. А уточнив их, мы, возможно, сумеем ответить и на извечный вопрос: изменяется ли человеческая природа?
Этот термин может означать, во-первых, сугубо наследственную природу человека, порожденную его зародышевой плазмой, бесформенные импульсы и способности, которые мы считаем врожденными, но о которых мы очень мало знаем — из-за того, что они обнаруживают себя только в качестве фактора социального развития. Эта природа, похоже, изменяется очень медленно, и у нас нет никаких оснований полагать, что мы с рождения очень уже отличаемся от наших предков, которые жили, скажем, тысячу лет назад[7].
Этот термин может означать, во-вторых, социальную природу, сложившуюся в человеке на основе простых форм близкой общности или «первичных групп», особенно семьи и соседства, которые встречаются повсеместно и которые повсюду оказывают единообразное воздействие на индивида. Эта природа состоит, главным образом, из определенных первичных социальных чувств и установок, таких, как сознание своей связи с другими, любовь к согласию, обида на недоверие, подражание и чувство социальной справедливости и несправедливости, формируемых стандартами группы. Это, мне кажется, очень близко к тому, что подразумевают под «человеческой природой» в повседневной речи. Мы имеем в виду нечто гораздо более определенное, чем наследственные склонности, о которых большинство из нас ничего не знает и при этом более фундаментальное и широко распространенное, если не универсальное, в жизни человека — как в древней истории и у отдаленных от Центров цивилизации народов, так и здесь и сейчас. Так, когда мы читаем, что братья Иосифа ненавидели его и не могли спокойно говорить с ним из-за того, что их отец любил его больше остальных, мы говорим: «Конечно, такова человеческая натура». Эта социальная природа гораздо более изменчива, чем наследственность, и если она «одна и та же во всем мире», как мы обычно говорим, то из-за того, что первичные группы, в которых она формируется, в чем-то похожи. Если они каким-то образом существенно изменятся, человеческая природа изменится вместе с ними.
У этого термина есть и третий смысл, который далеко не нов, особенно для дискуссий вокруг достоинств и недостатков человеческой природы. Его нелегко определить, но он отличается от предыдущих тем, что отождествляет человеческую природу с некоторыми специфическими типами поведения, такими, как скаредный эгоизм и щедрость, воинственность и миролюбие, компетентность и неумелость, консерватизм и радикализм и т. п. Другими словами, здесь происходит отход от универсальности самой идеи и фиксируются элементы, обусловленные конкретными ситуациями и социальными установлениями. Человеческая природа в этом смысле предстает в высшей степени изменчивой, потому что поведение, на ней основанное, меняется как под воздействием морали, так и под влиянием других воздействий. Оно может быть эгоистичным, некомпетентным, вздорным и консервативным сейчас, а несколько лет спустя или в другой ситуации — щедрым, миролюбивым, действенным и прогрессивным — все зависит от того, чем оно вызвано и как организовано. Возможно, самое распространенное заблуждение, с которым мы сталкиваемся в этой связи, состоит в постулате неизменности человеческой природы. При этом подчеркивают те ее аспекты, в которых она предстает не лучшим образом, и отсюда делается вывод, что она будет таковой всегда. Говорят, что неизменная человеческая природа всегда была и будет причиной войн и экономической алчности. Напротив, по мере того, как эти явления исчезают или берутся под
