отражение все наши специфические и типичные страсти, и до тех пор, пока нас не постигнет душевное окостенение и упадок, они будут так или иначе меняться под воздействием всякого значительного изменения социальной среды.
Для многих, а возможно, даже для большинства людей, представление о правильном прежде всего определяется чьим-то личным авторитетом. Мы чувствуем, что обязаны поступать определенным образом просто потому, что думаем, будто авторитетный для нас человек или сам поступил бы так, или желал бы, чтобы так поступили мы. На этом, к примеру, широко строятся проповедь и практика христианской церкви. Такой подход ни в чем не противоречит и ничем не отличается от понимания правильного как итога интеллектуального синтеза — он означает лишь, что восхищение, преклонение, или подобные им сильные чувства до такой степени усиливают определенного рода воздействия и влияния, что те занимают в сознании доминирующее положение. Авторитет в этом случае носит только нравственный характер, и никакой другой. Кроме того, зависимость здесь не столь односторонняя, как это может показаться, ибо тот принцип, которым мы руководствуемся, всегда в какой-то мере является порождением нашего собственного воображения, которое пытается интерпретировать его в соответствии с нашими природными наклонностями. Поэтому Христос кисти Фра Анджелико совсем не тот, что Христос кисти Микеланджело, призывающий гибель на головы грешников.
Власть личного авторитета над сознанием человека обычно прямо Пропорциональна простоте и впечатлительности и обратно пропорциональна интеллекту. Люди такого склада, который обычно называют эмоциональным, склонные к взрывным и чрезмерным переживаниями, Но не обладающие острым мышлением, в целом больше других подвержены влиянию авторитета и подчиняются ему, почти не выбирая и не задумываясь. Их индивидуальность находит свое главное выражение в выборе своего кумира; примкнув к этому выбору, они целиком отдается его власти. Если же такие люди меняют кумиров, они одновременно меняют и моральные нормы. То единство сознания, к которому они, как и все мы, стремятся, они находят в преданном подражании конкретной личности, что спасает их от непосильного бремени абстрактного мышления. Таких людей обычно привлекает в других твердость характера, и они хотят добиться того же для себя, выбрав соответствующую личность и сосредоточив на ней свои помыслы.
Конечно же такое возможно и благоприятно лишь для тех, кому недостает душевных и интеллектуальных сил на тот внутренний синтез, выражением которого являются моральные суждения. Те же, кто такими силами обладает, используют авторитет других в качестве примера, и, обнаружив особые достоинства какой-то личности, они принимают их к сведению, но сама эта личность, по сути, станет не более чем символом их собственных моральных убеждений.
Непосредственная власть чьего-то личного влияния и авторитета над нашими представлениями о правильном, возможно, значительно сильнее, чем мы думаем. «Поразительно, — говорит Джордж Элиот, — насколько гадким представляется нам все то, в чем, как мы думаем, мы виноваты… а с другой стороны, просто удивительно, с какой готовностью совесть пресекает наши нападки на тех, кто никогда никого не обвиняет и кого самого никто не обвиняет». Иначе говоря, другие люди, пробуждая своим примером наше социальное я, вызывают в нас одобрение или осуждение наших собственных поступков. Как мы уже установили, то обстоятельство, что восприимчивый человек, находясь под влиянием авторитета, пытается быть таким, каким, как ему кажется, его считают другие, является главным фактором наших моральных суждений. Каждый из нас, должно быть, ощущал нравственный подъем просто благодаря тому, что рядом находился кто-то, чье присутствие склоняло нас к добру и отвращало ото зла, возбуждало в нас стремление к возвышенному и презрение к низменному.
В одной из своих статей по французскому искусству Теодор Чайлд цитирует слова Данан, сказанные после смерти Бастьен-Лепажа: «О каждой новой картине, которую я напишу в будущем, я буду думать: „А был бы он ею доволен?“» Почти то же самое сказал один из американских писателей о Роберте Льюисе Стивенсоне. Все эти случаи являются типичным подтверждением той истины, что наше высшее
Конечно же влияние других людей часто идет и от противного. Думая о том, кто нам отталкивающе неприятен, мы остро переживаем ощущение морально-порочного, воплощением чего выступает для нас этот человек, и наше отвращение к человеческим порокам весьма усиливается от близких контактов с теми, кто их демонстрирует.
Нравственная сила доверия, как, впрочем, и всех форм общительности, покоится на том же основании. Открываясь другому, мы стараемся мысленно представить себе, как он отнесется к нашему поведению, и тем самым взглянуть на себя со стороны. Многое, однако, зависит от того, кому именно мы доверяем, — чем достойнее такой человек, тем в более выгодном свете мы видим самих себя. Даже если мы заносим свои мысли в дневник и тем самым доверяемся пусть и не конкретному человеку, а некоторому воображаемому собеседнику, который незримо присутствует при любом выражении мыслей, они представляются нам несколько иначе.
То же самое, пожалуй, можно сказать и о молитве. Молиться, в лучшем смысле этого слова, значит, предъявлять свои нравственные проблемы наивысшему личному идеалу, какой только мы можем себе представить, и тем самым бессознательно отождествлять их друг с другом, Разрешая одни с помощью другого. Социальная психология, судя по всему, дает веские основания считать, что молитва является важнейшей и неотъемлемой частью высшей духовной жизни. Я имею в виду Доказательства того, что мысль, и особенно ясная и страстная, диалогична по самой своей природе. И сильное душевное волнение, связанное с какой-то острой потребностью, почти неизбежно принимает более или менее отчетливую форму общения с идеальным существом.
Публичный характер нашего поведения оказывает дополнительное и сильное влияние на нашу совесть. Благотворно это для нее или нет — зависит от самого социального окружения. Или, точнее, от того, возвышает или принижает нас образ, в котором, по нашему мнению, мы предстаем в глазах общества. Часто, например, быть публично опозоренным для человека равносильно духовной смерти, потому что он (или она) вскоре сам начинает считать себя тем, кем его считают другие. Есть люди, перед которыми нам было бы стыдно признавать свои грехи, а перед другими мы и сами не хотели бы проявлять свои достоинства. Конечно же не стоит думать, что для нас было бы благом совершать все свои поступки на виду у окружающих — последнее уместно в том, что касается наших непосредственных общественных обязанностей, как, например, подачи налоговой декларации. Во всем же остальном это может показаться просто вульгарным и свидетельствовать скорее о конформизме, чем о самостоятельном и осмысленном поведении. Если бы ученый занимался своими исследованиями прямо посреди рыночной площади и трудолюбивые горожане могли бы видеть, сколько часов в день он пребывает в видимом безделье, ему, возможно, изменило бы мужество следовать своему призванию. Короче говоря, нам нужны как закрытость нашей частной жизни, чтобы противостоять отрицательным влияниям, так и открытое общение, чтобы воспринимать позитивные.
Даже правдивость проистекает не столько из потребности в интеллектуальной точности (хотя у некоторых людей это обстоит именно так), сколько от ощущения того, что несправедливо обманывать людей своего круга, а также из боязни стыда в случае уличения во лжи. Как следствие, такой максиме, как «правда для друзей и ложь для врагов,» широко следуют не только дети и дикари, но и, более или менее открыто, люди цивилизованные. Большинство людей неохотно прибегают ко лжи, но лишь немногие испытывают хоть какое-то раскаяние, если машинально солгут тому, перед кем не имеют никаких обязательств. Всем нам известны деловые люди, которые гордятся, если им удалось обмануть конкурентов;
