уставился на ребят. Потом лицо его дрогнуло – и сморщилось в гримасе, точно он откусил от стручка горького перца. – Ну конечно! – задушенным голосом выдавил он. – Дети! Чего ж еще ожидать! У вас даже бутерброды волосатые – и летают! – обвиняюще тыча в Евлампия Харлампиевича пальцем, заявил он.
Выставив красные перепончатые лапы, как пикирующий на добычу ястреб, белый гусь рухнул обратно на пульт, и, вытянув шею, грозно зашипел механику в лицо.
– Помалкивали бы уже! – обиженно выкрикнул Вадька. Ему хотелось прыгнуть на пульт рядом с Евлампием Харлампиевичем – и тоже зашипеть, до того этот дядька на их с Катькой папашу смахивал. Как будто их в каком специальном питомнике выводят – для создания проблем окружающим! Сам допился до того, что бутерброд от живого гуся отличить не в состоянии, а туда же, дети его не устраивают. – Я вас, наверное, на двадцать лет моложе, а у меня на работе с оборудованием никаких проблем! Хотя у нас нагрузочки – о-го-го! А у вас даже под балеринами все ломается! – обвиняюще выкрикнул он.
Выражение лица у механика стало хитрым, ну точно… Вадьку передернуло – опять как у папаши, когда ему удавалось припрятать бутылку прямо в доме.
– Ничего у меня не ломалось! – с пьяным торжеством механик прижал палец к губам. – Только т-с-с!
Вадька почувствовал, как бешенство накрывает его с головой:
– Ага, конечно! И вообще, вы у нас не простой лох безрукий, а террорист мирового масштаба – трос у люка сами подпилили! Нравится, когда балерины с потолка сыплются! – презрительно процедил Вадька, тыча пальцем в дыру над головами, оставшуюся от провалившегося люка. Сквозь дыру слышались доносящиеся со сцены голоса и частый дробный стук молотка – там что-то приколачивали.
Выражение лица механика стало еще хитрее – и он вдруг захихикал мелким кудахтающим смехом:
– Подпилил! Хи-хи-хи, ой, не могу, подпилил! Все вы, детишки, думаете, такие у-у-умные! – Он скривился еще презрительней, чем Вадька. – Особенно здешние – они, видите ли, танцу-уют! – Изображенное им шатание неспящего медведя по зимнему лесу, видно, обозначало балет. – Творцы они, видите ли! Да там видеть нечего – творцы! Как натворят, как натворят… А ты за ними чини! А они так и шмыгают, ногами дрыгают, то софит в проходе собьют, то крепеж поломают, а один раз толпой как выбежали, балеринки… ка-ак скаканут! Доски на сцене проломили! В этом… где их много… как его… «Ненужном аккумуляторе»… Не, «Напрасном предохранителе»… Не… О, вспомнил – в «Тщетной предосторожности»![Балет XVIII века, с большой массовкой.] – радостно вскричал он. – А шмакодявка эта, гадина, еще директору на меня нажаловалась, говорит – я виноват! Не уследил! Она ногу поломать могла! А нечего было ножищами… тапками своими по сцене – гуп-гуп! – Механик покрутил нечищеным ботинком сорок второго размера, демонстрируя балетные антраша. – Я ей говорю – ты чего на меня жалуешься, стервозина мелкая, целы твои ноги-то! – со слезливой жалостью к себе протянул механик. – Говорю, штрафанул меня директор – взрослого человека! Из-за девчонки! Я ведь работаю, между прочим! – Он звучно, как в барабан, ударил себя кулаком в грудь. – Пока ты там на сцене ножонками своими – бяк-бяк! А она? – Механик с возмущением уставился в пространство – похоже, он уже забыл, что у него есть слушатели. – Она! Меня! – на лице его вдруг отразилось горчайшее недоумение, и он почти прошептал: – Матом послала! Балеринка! – Механик протянул руку и набулькал себе из бутылки в стакан. Каждый бульк звучно отдавался в оглушительной тишине. – Подпили-ил! – еще презрительнее протянул он и вдруг почти трезвым голосом закончил: – Чего там пилить – винтики на креплениях чуток ослабить, и нормалек! Ну, будем здоровы! – Он приветственно вскинул стакан… и снова потянулся к лапе Евлампия Харлампиевича.
– Тиха-а! – прошипела Мурка, придавливая к пульту норовящего гневно взмыть гуся. – Молчи, Харли! Давай, Вадька! Ты его раскрутил!
«Да не собирался я его «крутить»! – почти в панике подумал Вадька. – И как теперь с ним дальше… договариваться?»
– А… Э… – начал Вадька – нет, когда он злился, получилось гораздо лучше!
Но механик, похоже, не нуждался в поощрениях.
– Ногу я ей, видите ли, поломал! – продолжал механик. – Так тебе твою ногу! – И он с силой дернул Харли за лапу, точно собирался оторвать и отдать неизвестной девчонке.
Евлампий Харлампиевич вывернул шею и умоляюще поглядел на Мурку – в круглом черном глазу читалось страстное желание долбануть клювом еще разок.
– Терпи… – одними губами шепнула Мурка. Остальные сыщики замерли, не шевелясь, боясь спугнуть пьяные откровения.
– Засунь эту ногу себе в ухо и подавись ею! – страстно выпалил механик. – Оборудование у нас старое, никто и не удивился… Нога у тебя поломанная? Будет тебе поломанная нога!
При этих словах Евлампий Харлампиевич торопливо задергал лапой, выкручивая ее из хватки механика.
– Тем более если хорошая девушка просит! – угасшим голосом добавил механик, разглядывая свои опустевшие пальцы. И снова потянулся к лапе Евлампия Харлампиевича.
Сыщики озадаченно переглянулись.
– Хорошая девушка – это та же, которая шмакодявка, гадина и стервозина? – осторожно поинтересовался Сева.
– Стервозина – то девчонка гадская. А хорошая девушка – хорошая! – строго поправил его механик, сосредоточенно ловя уворачивающиеся лапы Евлампия Харлампиевича. – Понимающая… – Едва не упав со стула, он кивком указал на бутылку, в которой, видно, и проявилось «понимание» хорошей девушки. – К мужикам уважительная – за своим-то вон как бегает, все дороги ему забегает, тюп-тюп-тюп! – И механик на этот раз пальцами изобразил что-то вроде мелкой балетной побежки. Для этого ему пришлось прекратить охоту за лапами Евлампия Харлампиевича. Гусь торопливо подобрал их под себя и растопырил перья, распушившись, как шар. – За такую девушку и ногу поломать всякой стервозине не жалко! – торжественно провозгласил механик.
– А… А как зовут хорошую девушку? – равнодушным голосом поинтересовалась Кисонька.
– Т-с-с! – с вновь проступившей хитрой усмешкой объявил механик, – Какая еще девушка? Все тебе приснилось! Такая маленькая, а пьющая! – укоризненно глядя на Кисоньку, вздохнул он и грозно скомандовал: – Поди проспись! – И тут же выполнил свой совет, подгребая аж крякнувшего от возмущения Евлампия Харлампиевича под голову и зарываясь щекой в перья. – Бай-бай! – И, благостно улыбаясь, механик погрузился в сон.
– Как зовут девушку? – тряся его за плечо, завопила Кисонька. Но тот только забормотал невнятно.
– Бесполезно, – оттаскивая Кисоньку от механика, сказал Вадька. – Он теперь до утра не проснется. – Он криво улыбнулся.
Евлампий Харлампиевич рванулся, высвобождаясь от навалившегося на него груза. Голова механика гулко ударилась о пульт – но он так и не проснулся. Харли отлетел подальше, хрипло высказывая по- гусиному свое мнение о разных мерзавцах, в число которых он явно включал и остальных сыщиков «Белого гуся», и намекая, что в Катькином присутствии никто никогда не осмелился бы так беспардонно обходиться с его лапами!
– Катьки тут нет! – напомнила безжалостная Кисонька, и гусь, нахохлившись, уселся на какое-то колесо.
– Что-то я не пойму, – пробормотала Мурка. – Стервозина, которая матом ругается, – это Настя? – и она обвела остальных недоумевающим взглядом. – Непохоже на нее как-то…
Сева равнодушно пожал плечами:
– Ты ее один день знаешь. К тому же, если этот механик ей ногу поломал…
– Чуть не поломал. А его оштрафовали. Вот он и решил… закончить дело. Чтоб, значит, «шмакодявка-стервозина» не зря жаловалась, – задумчиво подвел итог Вадька. – Тем более хорошая девушка просила.
– Лена Матвейчук! – с торжеством выкрикнул Сева. – Кто еще «за своим мужиком бегает»? – И он повторил движение механика, перебирая пальцами, как балерина ногами. – Кому еще выгодно, чтоб Настя ногу поломала?
