некоторым вообще было все равно: эти приносили с собой грелки с горячими углями, чтобы ставить под ноги во время службы. В конце концов решили бросить жребий, то есть попросту сыграть в «орла и решку».
Но меня – после целого лета у индейцев – не слишком интересовали пререкания вокруг печки. Я стал все чаще отираться среди французских эмигрантов, которых в городе было хоть отбавляй. Они сотнями прибывали из Франции (где все, похоже, только и делали, что убивали друг друга), высаживались в порту, растекались по городу, оседая все больше в переулках Дринкерс и Элфрит, и перебивались случайными заработками в ожидании лучших времен. Но за какую бы работу им ни приходилось браться, все же это были аристократы, и они не теряли присутствия духа, и после их бедных, но великосветских вечеринок (я играл им на скрипке) Моравские братья казались мне скучными и старомодными. Пастор Медер и брат Адам Гоос не хотели, чтобы я играл за деньги, но Тоби сказал, что я имею полное право зарабатывать на жизнь своим талантом. Он никогда не давал меня в обиду.
В феврале девяносто четвертого, нет, все-таки в марте, потому что из Франции как раз прибыл новый посол, господин Фоше, такой же невежа, как тот, – так вот, в марте приехал из резервации Красный Плащ с известиями обо всех моих добрых друзьях. Я ходил с ним по городу, и мы видели, как ехал верхом генерал Вашингтон сквозь толпу зевак, которые громко требовали войны с англичанами. Нелегко ему приходилось, но он смотрел прямо перед собой, как будто ничего не слышал. Красный Плащ коснулся его стремени и, задрав голову, прошептал: «Брат мой знает, что быть вождем нелегко?» Большая Рука бросил на него быстрый взгляд и чуть заметно кивнул. Тут позади нас началась потасовка: кого-то уличили в том, что он недостаточно громко вопил. Мы поскорей выбрались из толпы. Там, где могут задеть или ударить, индейцу делать нечего.
– А если его все-таки ударят? – спросил Дан. – Он тогда что?
– Убьет, разумеется. Потому-то у них у всех такие прекрасные манеры… Ну так вот, домой мы отправились по Дринкерс-Элли: я хотел по дороге забрать свою новую рубашку, которую отдал в стирку супруге французского виконта. Я не люблю, когда белье перекрахмалено, и всегда отдаю новое в стирку. Тут подходит какой-то хромой француз и сует нам свой товар: пакетик пуговиц. Он, мол, только что приехал и совсем без средств. Вид у него и правда был хуже некуда: пальто изорвано, лицо разбито; но руки не дрожат – видно, не пьяница. Он сказал, что его зовут Перингей и ему намяли бока в толпе возле ратуши – я хотел сказать, Индепенденс-Холла. Слово за слово – и мы привели его с собой к Тоби, точно так же, как год назад Красный Плащ привел туда меня.
Месье Перингей так хвалил угощение и мадеру, что совершенно покорил старину Тоби, и тот открыл вторую бутылку и подробно пересказал ему все великие распри по поводу печки. Помню, к нам как раз заглянули пастор Медер и брат Адам Гоос, и, хотя они с Тоби были противниками в «печном вопросе», этот Перингей очень ловко повел разговор, и каждая сторона осталась уверена, что он сочувствует именно ей. Он сказал, что раньше был священником – до того, как покинул Францию. Он восхитился тем, как Тоби играет на скрипке, и предположил, что Красный Плащ, сидевший у клавесина, – «простодушный гурон». Племя Сенека – не гуроны, а ирокезы, Тоби ему так и сказал.
Через некоторое время он встал и откланялся, и при этом как-то само собой получилось, что не мы его накормили, а он оказал нам честь. Я никогда раньше не встречал таких людей – по крайней мере, мужчин. Мы еще долго о нем говорили, но так и не разобрались, что он за птица. А потом Красный Плащ пошел проводить меня до французского квартала: я там должен был играть на вечеринке. Проходя по Дринкерс- Элли, мы увидели незанавешенное окно – и там, при свете лампы, сидел продавец пуговиц месье Перингей и играл в кости сам с собою: левая рука против правой.
«Посмотри на его лицо!» – прошептал Красный Плащ, отступая в темноту.
Я стоял и смотрел. Не то чтобы я испугался, как, например, когда Большая Рука кричал на своих джентльменов. Я просто смотрел – и мне казалось, что даже эти глупые мертвые костяшки не посмеют ослушаться и лягут так, как он пожелал. Вот какое у него было лицо!
«Он плохой, – говорит Красный Плащ. – Но он большой вождь. Французы выгнали могучего вождя. Я так и подумал, когда слушал его лживые речи. Теперь я знаю».
Мне нужно было спешить на вечеринку, и я попросил его зайти за мной попозже, чтобы вместе идти к Тоби петь псалмы.
«Нет, – говорит он. – Передай Тоби: сегодня я больше не христианин. Только индеец».
Такое с ним иногда бывало.
Во всяком случае, я решил побольше разузнать про нашего нового знакомца, так что скромный бал французских эмигрантов пришелся весьма кстати. Вообще-то на этих сборищах иной раз хотелось плакать. Только представьте: все эти горе-торговцы, у которых вы днем покупаете фрукты с лотка, все эти парикмахеры, и учителя французского, и учителя фехтования, – все они вечером, при свете свечей, вновь становятся теми, кем были на родине, и вы узнаёте их настоящие имена! В прачечной, где они собирались, было тесновато, так что я пристраивался со скрипкой на крышке медного котла – и играл им все, что попросят. Старые песенки вроде
И вот на этой самой вечеринке чего только я не наслушался про нашего месье Перингея! И никто о нем доброго слова не сказал, разве только маркиза, та, что держала пансион на Четвертой улице. Оказалось, что зовут его граф Талейран де Перигор. Он и впрямь был когда-то священником, и притом не простым – ему, что называется, было откуда падать. Года два назад он служил послом короля Людовика в Англии, а потом, когда началась революция и королевская голова уже висела на волоске, он примчался обратно в Париж и упросил Дантона – того самого, что казнил короля, – позволить ему оставаться в Англии послом Французской Республики! Англичане, конечно, не стерпели этого, парламент принял постановление, и пришлось ему убираться вон. И вот он оказался в Америке – без друзей, без денег и без всяких видов на будущее: так, по крайней мере, говорили в тот вечер в прачечной.
Кое-кто принялся было подшучивать над его неудачами. Но маркиза покачала головой.
«Друзья мои, – сказала она, – не спешите смеяться! Вот увидите, этот человек скоро снова будет у власти».
«А я и не знал, маркиза, что вы неравнодушны к служителям Божьим», – говорит виконт, тот самый, чья жена брала в стирку белье.
«Я знаю, что говорю, – отвечает маркиза. – Он отправил моего дядю и двух моих братьев на тот свет через низенькую дверь (так у них называлась гильотина), и он всегда будет на стороне победителя, и если надо, заплатит за это кровью всех своих друзей и родных».
«Тогда что его к нам привело? – спросил кто-то еще. – Ведь наша игра проиграна!»
«Держу пари, – говорит маркиза, – ему нужно выяснить – и он-то уж выяснит непременно, – собирается ли эта
«Ну, начал-то он неудачно, – усмехнулся виконт. – Его нынче избили на улице за то, что не кричал „Долой Вашингтона!“».
Тут они все засмеялись, и кто-то сказал:
«Бедняга! и на что он только живет?»
А господин Талейран собственной персоной – он, должно быть, вошел незамеченным – прошмыгивает мимо меня, присоединяется к обществу и преспокойно отвечает:
«Каждый выходит из положения как может. Я, например, продаю пуговицы. А вы, маркиза?»
«Я? – И она выставляет напоказ свои нежные белые ручки, все в ожогах. – Я, как видите, стряпаю – правда, очень скверно. К вашим услугам, господин аббат! Мы только сию минуту о вас говорили».
А остальные – куда только храбрость подевалась? – стоят в сторонке и помалкивают.
«А-а, – говорит он, – я, стало быть, пропустил кое-что интересное. Но зато я провел целый час за игрою в кости – не на деньги, маркиза, всего
