одной мало-мальски интересной дискотеки в городе.
Эта часть жизни была для мамы – усталой замученной одинокой женщины, чьи пальцы, скованные артритом, Тамара жалела до слез. Мама была инженером в какой-то непонятной лаборатории на химическом заводе, а еще уборщицей в заводской столовой, а еще заботливой матерью и дочерью – слугой парализованной старухи. Свою бабушку Тамара долгое время считала настоящей ведьмой, пока не поняла, что несчастье озлобляет несчастных. Это ей стало особенно ясно, когда она встретила Видаля.
Для себя Тамара проживала иную жизнь – в рок-группе, которую собрал из учеников музыкальной школы ее друг Колька. Голос Тамары оказался так же хорош, как и ее тело, – высокий, женственный, загадочный. К тому же Тамара была не лишена таланта, терпения, вкуса, способности к творчеству и безумно любила музыку. Наверное, половина поклонников группы «Теория симметрии» приходила на их концерты только ради Тамары. И это касалось не только парней.
Больше всего на свете Тамаре хотелось, чтобы эта часть жизни стала главной, основной. Она мечтала о том, как выйдет на настоящую сцену, в огни прожекторов и скажет, споет, крикнет людям в зале, что жизнь – это самореализация, что вечная любовь есть, что понять и познать весь мир можно и нужно. А именно об этом и были все песни «Теории симметрии», как и большинство песен «Алхимика».
Колька, который писал музыку, Володька, который сочинял стихи, и другие члены группы были преданными фанатами группы «Алхимик» и лично Олега Видаля. Видаль был для них солнцем, дорогой, основой, истиной, святым граалем. Парни считали себя апостолами Видаля, но пока, слава богу, он этого не знал.
А «Теории симметрии» уже было чем гордиться: за два года они приняли участие в трех рокфестивалях, где их отметило жюри, состоявшее из довольно именитых рок-персон. Жаль только, что в этих жюри ни разу не сидел Видаль.
Последний месяц всех пятерых юных музыкантов распирала гордость: они записали на диск первые три песни «Теории симметрии», то есть начали работу над своим первым альбомом.
На последней репетиции, которая проходила в стареньком, украшенном лепниной зальчике бывшего Дворца сельского хозяйства, а ныне – Дома творчества молодежи, Колька сказал:
– Ребят, я слышал, что Видаль в Гродин приезжает.
Он сидел на простой деревянной табуретке посреди сцены, обняв гитару, и даже не пытался скрыть шальной огонек, горевший в черных глазах.
Тамара, только что вышедшая из-за красной бархатной кулисы, замерла с выражением благоговения на лице, барабанщик Дима присвистнул, а Володька (вторая гитара) грубовато сказал:
– И что нам теперь делать? Типа, шеи мыть?
– Давайте его позовем… – предложил Колька, ухмыляясь собственной наглости.
– В баню? – уточнил Володька.
– Нас послушать.
Тамара замотала головой:
– Ты сдурел? Мы не готовы! Нам показать нечего!
Димка легко стукнул барабанными палочками по тарелкам и подкинул их вверх, а поймав, сказал:
– Ну и что? Мы покажем ему три песни! Чего нам терять? А если мы понравимся, то через год, когда у нас будет целый альбом, попросим у него протекции.
В принципе, ничего в тот раз так и не решили, но к вопросу вернулись, когда один знакомый журналист обмолвился, что Видаль уже приехал. Правда, от интервью на местном радио он отказался и вообще ни с кем не хочет встречаться. После смерти Артема Орлика Видаль замкнулся.
– А я все-таки попробую, – сказал Колька. – Мой дядя с ним в школьной группе играл. Ну, если откажет – значит, откажет. А попробовать надо.
На следующий день, после занятий в институте, Филиппов уже поджидал Тамару. Она увидела его возле главного входа в корпус. Проходившие мимо Кольки студенты саркастически округляли глаза, замечая в толпе его крашенную в черный цвет шевелюру, старую, чуть ли не рваную, джинсовую куртку и заправленные в сапоги джинсы.
– Видаль согласился нас послушать! – сказал Колька, вытаращив и без того дикие глаза. – Ты понимаешь, как нам повезло?
– Ой, я боюсь перед ним петь…
– Ты что! Это же шанс!
Всю ночь Тамара не спала. Слушала «Алхимика», крутилась перед зеркалом, полоскала горло, мечтала о чем-то, скрипела зубами в приступах отчаяния, выбирала одежду для выступления. Ей казалось, что с завтрашнего дня начнется новый, прекрасный этап ее существования, и даже если не начнется, то все равно – завтра самый важный день в ее жизни.
Семинары, лекции. Булочка в институтской столовой. Время, которое застряло на половине одиннадцатого утра, а надо, чтобы было восемь вечера. Библиотека, желтые листья каштана за окном, дождь. Шесть вечера! Время наконец-то двинулось вперед, потом полетело – и пожалуйста: Тамара совсем не готова, а в зал входит высокий человек в длинном сером плаще. Его волосы собраны в хвост, он держит в руках темные очки. Он похож на Горца, но Тамаре не смешно.
Кивнув ребятам на сцене, Видаль сел где-то в пятом ряду.
Колька подбежал к нему, а остальные, как и Тамара, замерли на месте.
Пожав Видалю руку, Филиппов что-то тихо сказал и пошел назад, пару раз обернувшись. Человек в плаще без улыбки смотрел ему вслед. Тамаре показалось, что думал он о чем-то своем.
Колька взял гитару, оглядел команду ободряющим взглядом и патетично произнес:
– Поехали!
За эту патетику Тамаре захотелось стукнуть лидера группы по башке чем-нибудь тяжелым, да было уже не до того. Она стрельнула в него злым взглядом и поймала свой аккорд. Удивительно, но, услышав из динамиков собственный голос, Тамара почувствовала себя совершенно спокойно, словно и не было в зале человека-мечты, кумира детства, величайшего в мире рок-исполнителя, гениального лирика Видаля.
Тамара пела просто для себя и для парней, которые были с ней одной крови. Она не впадала в экстаз, вкус которого иногда ловила на концертах, она не отстранялась от происходящего, как иногда делала на репетициях, чтобы увидеть себя со стороны. Она просто пела.
Софиты на убогой сцене Дворца сельского хозяйства светили так, что различить зрителей в зале практически не удавалось. Это было почти хорошо – Тамара могла не думать о производимом ею впечатлении.
А то, как прозвучала завершающая композиция, «Оленьи тропы», ей и самой понравилось – спокойно, со сдержанным чувством, с загадкой. Тамара закончила петь, опустившись с последним выдохом на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей со сцены. Последние ноты погасли.
Музыканты замерли, ожидая приговора. Человек в зале молчал.
Колька, чью оторопь уже погасил адреналин, вышел на авансцену.
– Что вы нам скажете? – спросил он, наклонив голову так, что его черные волосы почти скрыли глаза.
Володька метнулся за кулисы к пульту и выключил первый ряд софитов. Теперь ребята могли видеть Видаля. Он сидел, опершись руками о кресло впереди себя, и молчал. Наконец встал, прошел вперед и остановился перед сценой, глядя снизу вверх на Кольку и остальных.
Со своего места, с края сцены, Тамара рассматривала лицо кумира – усталое, отстраненное, закрытое. Ей стало страшно.
– Что вы хотите услышать? – спросил он глуховатым голосом, совсем не похожим на тот, что они привыкли слышать из динамиков стереосистем.
– Правду, – ответил Колька без вызова, но достаточно твердо.
– Хорошо, – сказал Видаль. Все почему-то сразу поняли, что это «хорошо» к ним не относится. – Если хотите правду, то я скажу. Ребята, это все дерьмо.
– Наши песни? – дерзко спросил Володька.
Видаль немного отклонил голову назад и сунул руки в карманы.
