Шелли пристально посмотрел на меня, он дрожал, готовый, как мне показалось, согласиться. Но затем он поднялся.
— Я должен идти.
Я был разочарован, но не стал возражать. Впереди было еще много времени. Я наблюдал за его гондолой, пока она не исчезла из виду. Затем я перенесся через Венецианский залив и посетил Шелли в его снах. Я не пил кровь, но искушал его. Я показал ему Истину — могущественную тьму, исполненную силы, источающую мрак, бесформенную бездну смерти, Истину, дающую жизнь, Истину, открывающую тайны бессмертия. Шелли наблюдал, но не шел за мной. Я обернулся и улыбнулся ему. Шелли в отчаянии протягивал ко мне руки. Я вновь улыбнулся, поманил его и исчез во тьме. Завтра, подумал я, завтра ночью он согласится пойти за мной. Это произойдет завтра
Наутро, когда я сидел за завтраком, ко мне пришел Ловлас. Он сел за стол. Мы поболтали о разных пустяках.
— Да, — заметил Ловлас, внезапно оскалившись, — твой друг, вегетарианец, ты разве не слышал, что он уехал?
Я замер. Ловлас еще шире улыбнулся,
— Я думал, он сказал тебе об этом прошлой ночью. Разве нет?
Он рассмеялся, я в ярости отшвырнул от себя стол и закричал, чтобы он оставил меня одного. Ловлас удалился с улыбкой на устах. Я приказал слугам, пересечь залив и побывать в доме Шелли, чтобы удостовериться, абсолютно удостовериться в том, что он уехал, но я знал, что Ловлас сказал правду, — Шелли сбежал от меня. Несколько недель я пребывал в отчаянии. Ведь он вот-вот должен был стать моим. Осознание этого утешило меня. Он вернется. Я был уверен, что он не сможет отказаться от Дара. Он был так близок к падению. Мне оставалось только ждать.
И все же, воспрянув духом после мрачного состояния, я понял, что мое страстное желание обрести друга так и не было удовлетворено. Я решил уехать из Венеции. Мне наскучили ее развлечения, я понял, что наслаждения простых смертных не для меня, мне нужно что-то большее. Кровь по-прежнему вызывала во мне трепет, но даже охота за жертвами казалась мне теперь пустой и бесполезной. Ловлас в особенности докучал мне. Я понимал, что его ликование по поводу отъезда Шелли было проявлением ревности, и, даже понимая это, я не мог простить ему и намеренно избегал его общества. Мне опять во снах начала являться Гайдэ; я видел ее так живо, что у меня порой начали возникать мысли покинуть Венецию и уехать в Грецию. Но Гайдэ была мертва, а я был одинок, зачем ворошить прошлое? И я остался в Венеции. Мое отчаяние росло. Другие вампиры, казалось, боялись меня.
Только Марианна понимала, как я одинок. Это удивило меня. Она спросила о Шелли. Я поначалу говорил о нем с иронией, но, видя ее симпатию, полностью открылся ей.
— Ждите, — посоветовала она. — Он придет. Лучше, когда смертный сам желает получить Дар. Вы помните, что случилось с Полидори?
— Да, — согласился я. — Да.
Я не мог рисковать рассудком Шелли. Но я знал, что уже вот-вот…
— А пока, — Марианна улыбнулась мне, — мы должны найти вам другого спутника. Я усмехнулся.
— О да, графиня, конечно. — Я взглянул на нее. — Но кого?
— Смертного.
— Я боюсь за его рассудок.
— У меня есть дочь.
Я с удивлением смотрел на нее.
— И вы не убили ее? Марианна покачала головой.
— Я обещала ее графу Гвичиолли. Вы помните его? Вы видели его в Милане.
Я кивнул. Он был среди тех вампиров, которые пришли выказать мне свое уважение. Скрюченный злой старик с жадными глазами.
— Но почему ему?
— Ему нужна была жена. Я нахмурился.
— Разве вы не знаете? — удивилась Марианна. — Дети нашей породы очень высоко ценятся. Они могут одарить любовью вампира и не сойти при этом с ума. — Марианна помолчала. — Терезе всего лишь девятнадцать.
Я улыбнулся.
— И она замужем за графом Гвичиолли, вы говорите?
Марианна вытянула пальцы так, словно ее ногти стали когтями.
— Конечно, для него будет большой честью, милорд, уступить свою невесту вам.
Я снова улыбнулся и поцеловал Марианну долгим поцелуем в губы.
— О да, конечно, — пробормотал я. — Конечно, это будет честью для него. Я помолчал.
— Позаботьтесь об этом, графиня.
И Марианна позаботилась.
Конечно, графу это не доставило удовольствия, но какое мне было до этого дело? Разве я не был его императором? Я приказал ему привести Терезу на маскарад. Он сделал это и представил ее мне. Я был очарован. Она была чувственной, с пышной грудью и золотисто-каштановыми волосами. Чем-то она напоминала Августу. Ее глаза затуманивались, когда я смотрел на нее; она полностью поддалась моим чарам, и это, казалось, нисколько не грозило ее рассудку.
— Она будет моей, — шепнул я графу.
Выражение его лица говорило само за себя, но он склонил голову в знак повиновения. Первые несколько месяцев я позволил ему жить с нами, но спустя какое-то время я почувствовал, что это стесняет меня, и приказал ему уехать.
Тереза была в восторге. Может, она и любила раньше, но теперь она вся отдалась этому чувству.
— Пэр Англии, величайший поэт — и мой возлюбленный!
Она целовала меня, затем хлопала в ладоши от восторга.
— Байрон! Ты подобен греческому богу! О Байрон, Байрон, я буду любить тебя вечно! Твоя красота прекрасней самых заветных грез!
Я был также увлечен ею. Она восполнила часть моего прошлого. Мы покинули Венецию, этот город вампиров, и уехали в местечко близ Равенны.
Я был счастлив там, счастливее, чем когда-либо с момента своего падения. Я жил почти как смертный. Конечно, я был вынужден охотиться за жертвами, но Терезу, если она и знала о моих наклонностях, это нисколько не беспокоило, она была жизнерадостна и безнравственна. Я внимательно искал в ней признаки безумия или депрессии, но она оставалась прежней — импульсивной, красивой, очаровательной, обожающей меня и обожаемой мной. Я пытался, как мог, изгнать из себя все, что напоминало о моей сущности. Аллегра, которую я взял с собой из Венеции, к тому времени уже подросла. Ее кровь становилась все слаще и искусительней день ото дня. В конце концов я отослал ее в монастырь. Иначе я убил бы ее, ибо не смог бы дольше сопротивляться желанию испить ее крови. Я также пытался изгнать образ Гайдэ из своих снов. Равенна в это время была близка к революции. Итальянцы, как и греки, мечтали о свободе. Я оказывал им поддержку деньгами, своим влиянием. Я принял участие в борьбе за свободу Гайдэ, за свободу моей первой и единственной любви. Мои сны о ней стали меркнуть, и, когда она действительно являлась мне, укор в ее глазах уже не казался полным боли и страдания. Я стал ощущать себя свободным.
В таких настроениях прошел год, пока я ждал Шелли. Я знал, что он приедет. Он писал мне иногда. Он говорил о неясных планах, о каких-то обществах, которые мы должны организовать. Он никогда не упоминал о той последней ночи в Венеции, но я чувствовал, хотя он и не говорил об этом в письмах, что он тоскует по тому, что я предложил ему тогда. Да, я был уверен, что он приедет. Между тем мы жили с Терезой очень уединенно. Я наполнил наш дом животными — собаками, кошками, лошадьми, обезьянами, павлинами; у нас был даже египетский журавль — кровь этих животных, как я обнаружил, не вызывала во мне желания.
Лорд Байрон замолчал и оглядел комнату,
— Вы, наверное, заметили, что я все еще люблю окружать себя домашними любимцами.
Он нагнулся и погладил голову спящего пса.
— Я был счастлив, — сказал он, — в этом дворце с Терезой, так счастлив, как не был счастлив со дня своего падения.
