на угловатые обломки, усыпающие поверхность.
Мы переправились через реку Каомба, за которой шли среди растительности из родендронов, протеевых (Proteas), мазуко (Masuko) и маломпи.
У подножия горы Казуко-Зуко течет на север река Буо, впадающая в Каомбу. Нам пришлось уклониться от нашего пути, чтобы найти брод. Река местами достаточно глубока и удобна для бегемотов. Различные речки, не замеченные нами раньше, через которые мы переправлялись во время этого похода, еще до этого привели нас к мысли, независимо от показаний туземцев, что никакая большая река не впадает в озеро с северной стороны. Никакого такого притока и не нужно, чтобы объяснить непересыхаемость Шире. Казалось, что мы поднимаемся по длинному склону горной цепи. Но когда подошли ближе, мы увидели, что это длинный ряд красивых округленных холмов, покрытых деревьями. Узкие тропинки повсюду вели вверх на крутые склоны и вниз к быстрым ручейкам, берега которых были покрыты прекрасными, большими, вечнозелеными деревьями. Деревья с опадающими листьями, теперь оголенные, наслаждались зимним покоем, хотя находились на расстоянии всего 12 градусов от экватора.
Жители деревень, в которые мы входили, были обычно заняты приготовлением очень изящных рыболовных и других корзин из расщепленного бамбука или тем, что разминали кору деревьев для приготовления из нее одежды. На севере этого района используют кору одной разновидности фигового дерева. На высотах главным образом возделывают маниок. Выращивается также много клещевины, и масло, добываемое из ее семян, идет для умащения тела и в особенности волос, которые носят здесь очень длинными.
В результате того, что они так тщательно укладывают свои волосы в различные прически, волосы у них совсем прямые, как шерсть у длиннорунной овцы. Такими, по-видимому, их делает это масло.
В одной деревне все женщины были заняты проведением инициации двух девочек от 12 до 14 лет, церемонии с пением и танцами, похожей на богуера, которую совершают бечуаны и макололо при посвящении молодых людей в отряды или полки. Обряд в честь девушки бечуаны называют бойале, а здесь его называют моари; по-видимому, слова одного корня. На этих девушках была масса бус, а головы и лица были разрисованы трубочной глиной, что придавало им такой вид, как будто на них были надеты древние шлемы с подбородочными ремнями. Женщины были так увлечены танцами и обучением своих молодых питомиц правильно сыграть свою роль, что не обращали никакого внимания на просьбы мужчин пойти намолоть зерна и покрыться тканью, принесенной чужеземцами. Никто не знает ни происхождения этих обычаев, ни откуда появился целый ряд законов, признаваемых на протяжении тысяч миль. Они, по- видимому, произвели неизгладимое впечатление на умы туземцев и передавались неизменно из поколения в поколение. Богуера немного похожа на европейский обряд посвящения, но является политическим, а не религиозным обычаем. Не могли мы установить и арабское происхождение обряда; те, которые ему подвергаются, говорят о нем шепотом и иносказательно – это свидетельствует о том, что они рассматривают его как нечто очень серьезное.
Пятнадцатого сентября мы добрались до вершины склона, который своими бесчисленными подъемами и спусками часто заставлял нас задыхаться и пыхтеть.
Вода в реках, через которые мы переправлялись, была восхитительно холодной, и теперь, когда мы достигли вершины у Ндонда, где по точке кипения воды можно было установить, что мы находимся на высоте в 3440 футов над уровнем моря, воздух был великолепным. Когда мы смотрели назад, нашему взору представлялся великолепный вид озера, но туман мешал видеть дальше него. Картина открывалась прекрасная, но невозможно было отделить этот прелестный ландшафт, горы и долины которого так тяжело отзывались на наших ногах и легких, от того печального факта, что он был частью большого невольничьего тракта. На этой дороге многие десятки тысяч невольников видели «море», но смотрели они на него с замиранием сердца, так как все считают, что их везут к белым, которые сначала их откормят, а затем съедят.
Взглянув на запад, мы заметили, что то, что снизу мы принимали за горы, было только краем плоскогорья, которое, хотя и волнистое вначале, вскоре становится ровным и склоняется к центру страны. На юг была видна высокая гора, называемая Чипата, а на юго-запад – другая, Нгалла, где, говорят, берет начало Буа. На севере массивы гор мешали нам видеть дальше, чем на восемь или десять миль.
Воздух, оказывающий такое живительное влияние на европейцев, имел обратное действие на пять человек, родившихся и выросших в малярийной дельте Замбези. Как только они достигли края плоскогорья у Ндонды, они тотчас же свалились и стали жаловаться на боль во всем теле. Температура воздуха была не намного ниже той, которая имелась на берегах лежащего внизу озера.
По симптомам, на которые жаловались люди: «боль во всем теле», ничего нельзя было понять. И все же было очевидно, что они действительно больны. Они надрезали во многих местах свое тело, чтобы пустить кровь в виде лечебного средства. Лекарства, которые мы им давали, основываясь на догадках, что их болезнь является результатом внезапного охлаждения организма, не производили никакого действия. Через два дня один из них умер, насколько мы могли судить, вследствие перехода из болотной атмосферы в более чистую и разреженную.
Так как мы были на невольничьем тракте, то и жители близлежащих селений были менее приветливыми, чем обычно; когда мы говорили с ними об этом, они отвечали: «Те, которые приходят покупать невольников, сделали нас осторожными». Смертный случай в нашей группе, казалось, однако, пробудил в них сострадание. Они показали нам свое обычное место для погребения, дали нам мотыги и помогли вырыть могилу. Когда мы предложили уплатить им за все услуги, выяснилось, что они оказывали их нам, прекрасно зная всему цену. Они внесли в предъявленный нам счет пользование хижиной, циновкой, на которой лежал покойник, пользование мотыгами, плату за свой труд и за снадобья, которыми они посыпали могилу, чтобы умерший мог покоиться в мире.
То, что некоторым лекарствам, приготовленным из растений, известным только одним посвященным, приписывают особую силу, является самой выдающейся чертой африканской религии. Они считают, что имеется не только специфическое средство против всякой болезни плоти, но и против любой душевной скорби. Добрых духов умерших «азимо», или «базимо», можно умилостивить лекарствами и почтить приношением в жертву пива, или муки, или чего-нибудь другого, что они любили при жизни. Точно так же силой лекарств можно препятствовать злым духам – «мчези» (о которых мы слышали только в Тете и поэтому не можем быть уверены, что они принадлежат к чистым верованиям туземцев) нападать на сады и причинять там вред. Мы слышали, как человек, у которого болела голова, говорил: «Мой покойный отец сейчас ругает меня; я ощущаю его силу в своей голове». Потом мы заметили, что он отошел от нас, положил на лист в виде жертвы немного еды и начал молиться, глядя вверх туда, где, как ему казалось, должен был находиться дух его отца.
В своих молитвах они не хвастаются, как магометане. Они говорят о мире духов с благоговением и для совершения богослужения ищут тенистого и тихого места. Магометанин прав, когда, выставляя себя напоказ, прежде всего перед всеми склоняется к земле и выполняет повторяющиеся обряды, являющиеся символом его веры, так как его религия требует в большой степени показной набожности и лелеет в самодовольных фарисеях мысль о гордом превосходстве над всем человеческим родом. Африканец же, молясь, удаляется и этим в некотором роде похож на христианина, который идет в свою келью и при закрытых дверях молится.
Африканская первобытная религия, по-видимому, состоит в том, что существует один всемогущий творец неба и земли, который дал человеку различные земные растения для использования в качестве посредников между человеком и миром духов, в котором продолжают жить все, когда-либо родившиеся и умершие; по верованиям африканцев, грешно оскорблять подобных себе как среди живущих, так и среди усопших и смерть часто является наказанием за такое преступление, как колдовство.
Их представление о нравственном зле ни в каком отношении не отличается от нашего, но они считают себя ответственными только перед низшими существами, а не перед высшими. Злословие, ложь, ненависть, непослушание родителям, пренебрежение к ним, точно так же, как воровство, убийство или нарушение супружеской верности, по словам умных людей, считались грехом еще до того, как они что-нибудь узнали о европейцах или об их учении. Единственным прибавлением к их нравственному закону является то, что грешно иметь больше одной жены. Эта мысль никогда не приходила им в голову до прибытия европейцев.
Все то, что нельзя объяснить обыкновенными причинами, будет ли это добром или злом, приписывается
