Николай отворял и затворял калитку ворот, – она пронзительно скрипела; он приподнял ее ломом и стал вбивать обухом топора гвоздь в петлю, – изо рта у него торчали еще два гвоздя. Работал он, как всегда, и о том, что он убил солдата, не хотелось вспоминать, даже как будто не верилось, что это – было. На улице тоже все обыденно, ново только красноватое пятно под воротами напротив, – фельдшер Винокуров все-таки не совсем соскоблил его. Солнце тоже мутнокрасное; летают редкие снежинки, и они красноваты в его лучах, как это нередко бывает зимою в ярких закатах солнца.
На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него – маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка говорит ему:
– Я люблю бояться; занятно, когда от страха шкурка на спине холодает.
Парень сплюнул, поймал ладонью крупную снежинку, точно муху, открыл ладонь, – в ней ничего не оказалось. Он усмехнулся и заговорил:
– Меня к страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я – сирота. Бывало, заорет: «Лезь, сволочь, сукиного сына!» В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.
– Сердитый?
– Трезвый, так – веселый. Все спрашивал: «Как дела – башка цела?» Только он редко трезвый был.
У паренька – маленькие, но очень яркие глаза, налитые до глубины синим огнем.
Прошли две женщины, – одна из них, перешагнув через пятно крови, обернулась и сказала другой:
– Смотри, – точно конь нарисован! Та, не взглянув, закуталась шалью, а когда они остановились у крыльца фельдшера, сказала, оглядываясь:
– По нашей улице из пушки стрелять неудобно, – кривая, в дома пушка будет попадать.
Перед баррикадой гулял, тихонько насвистывая, Калитин, в ногу с ним шагал сухонький, остроглазый, с бородкой, очень похожей на кисть для бритья, – он говорил:
– Стреляют они – так себе. Вообще – отряды эти охотничьи – балаган! А вот казачишки – эти бьют кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали...
Калитин остановился, вынул из-за пазухи черные часы и крикнул:
– Лаврентий – иди! Пора! Иди, Мокеев. Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать – в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
Лаврушка и человек с бородкой ушли. Темнело. По ту сторону баррикады возились люди; знакомый угрюмый голос водопроводчика проговорил:
– Тут – недалеко.
– Отец возьмет его?
– Брат.
– Жалко Васю.
Калитин, шагая вдоль баррикады, закуривал на ходу. Самгин пошел рядом с ним, спросив;
– Очень страдал товарищ?
– Не охнул, – сказал Калитин, выдув длинную струю дыма. – В глаз попала пуля.
– Он где работал?
– Булочник.
– Еще кого-нибудь ранили?
– Троих. Не сильно.
Краткие ответы Калитина не очень поддерживали желание беседовать с ним, но все-таки Самгин, помолчав, спросил:
– Чего же вы надеетесь добиться? Калитин остановился и сказал:
– Ясно – очевидно: свободы рабочему классу!
А вслед за этим сам спросил, как будто с сожалением:
– Вы что же – меньшевичек? За союз с кадетами? По Плеханову: до Твери – вместе?
Не по словам, а по тону Самгин понял, что этот человек знает, чего он хочет. Самгин решил возразить, поспорить и начал:
– Неужели вы думаете...
Но Калитин, остановись, прислушиваясь, проворчал:
– Подождите-ко...
Было слышно, что вдали по улице быстро идут люди и тащат что-то тяжелое. Предчувствуя новую драму, Самгин пошел к воротам дома Варвары; мимо него мелькнул Лаврушка, радостно и громко шепнув:
– Пымали!
Самгин остановился во впадине калитки, слушая задыхающийся голос:
– Пымали, товарищ Калитин! Как бился-а! Здоровенный! Ему даже варежку в рот сунули...
– Ведите в сарай, – крикнул Калитин. Клим быстро вошел во двор, встал в угол; двое людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал на колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел:
– Иди-и...
Самгин хотел войти в кухню, но в сарае заговорил, сквозь всхлипывающий смешок, Иван Петрович Митрофанов:
– Ф-фу... Господи Исусе! Ну, напугали, напугали... И, всхлипнув так, точно губы ожег кипятком, он еще быстрее забормотал:
– Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь... Ну, – документы... Я – человек тоже рабочий. Часы. Вот деньги. И – всё, поверьте слову...
По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.
– Ведь это вы несерьезно, – говорил Митрофанов, все громче и торопливее. – Нельзя же, господа... товарищи... Мы живем в государстве...
– Молчи, – глухо сказали ему.
– Да – нет! Как же можно? Что вы... что... Ну... боже мой... – И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул:
– Караул... Позвольте – что вы? Постойте!
Необычайно кратко и глухо хлопнул выстрел, и тотчас погас огонь.
Самгин почувствовал, что это на него упала мягкая тяжесть,
