– За что били? – спросил он, всхлипнув, взял чашку в обе руки и присосался к ней, а когда он выпил, Денежкин швырнул чашку за плетень, в огород Кашина, сказал:
– Ну вот! И – молчи! А то…
Плотник, мотая головой, обошёл его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалёв, должно быть, ещё раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал:
– И вышло всё благополучно, как надо! Баландин, садись рядом…
– Шесть тридцать мне… причитается!
Староста захлюпал губами, засмеялся:
– Никому, ничего! Как уговаривались. Всё – в недоимку! Забыл?
– Вор-ры! – завизжал плотник. – Пьяницы…
Локтев ударил его ногой под колено, плотник пошатнулся, сел рядом с ним и ещё более визгливо прокричал:
– Разбойник!
– Сиди смирно, – посоветовал Локтев и добавил: – А то – водки не дадим.
– А ты работал ему, генералу?
– Не работал!
– А я – работал!
– Ну и твоё счастье.
– Счастье? В чём?
– Да – чёрт тебя знает! Отстань…
– Ай-яй-яй! – пробормотал Баландин, пьянея.
И все пьянели очень быстро. Луна блестела ярче, сероватый сумрак позднего вечера становился серебряным, бородатые лица мужиков, широкие рожицы девок, баб, парней, теряя краски, блестели тускло, точно отлитые из олова. К сараю со всех дворов собирались хозяева, становилось шумнее, веселей.
Девки сгрудились за сараем, под берёзами. Добродетельный Кашин дал парням две бутылки:
– Нате-ко, угоститесь малость и девчонкам по рюмашке дайте, веселее будут, ласковее, – сказал он, а понизив голос, добавил: – Не хватит – ещё дам! Только – вот что: ежели Денежкин драку зачнёт, – бейте его не щадя, дыхалки, дыхалки-то отшибите, буяну!
Девицы уже налаживались петь, и Матрёна Локтева, покачивая грузное тело своё, упрашивала:
– Вы, девицы, спойте какую-нибудь позаунывнее, на утешение души!
А муж её, держа чашку водки в руке, внушал старосте:
– Ты, Яков, не миру служишь, ты – Кашину да Солдатову собачка, а они деревне – чирьи, их калёным гвоздём выжечь надо, как чирьи.
– Глядите, чего он говорит, беспокойный! – кричал Ковалёв пьяным, весёлым голосом и хохотал, хлопая ладонями по коленям своим. – Данило Петров, хо-хо, он тебя калёным гвоздём, о-хо-хо…
Кашин, искоса посматривая на Локтева, ораторствовал:
– Жить надо, как пчела живёт: тут – взял, там – взял, глядишь – и воск и мёд есть…
Но голос его заглушала Рогова, басовито выкрикивая:
– Вот так и пропивают житьё, а после – жалуются, охают!
Девки дружно взвыли высокими голосами:
Не красива я, бедна,
Плохо я одета,
Никто замуж не берёт.
Ах, меня за это!
Немного в стороне сидел Баландин, дружелюбно прислонясь к плечу Денежкина. Денежкин отчётливо и удало играл на балалайке; молодой парень, нахмурясь, плясал, вздымая топотом ног холодную пыль, а тихий мужичок Самохин, прищурив глаза, сладостно улыбаясь, тоже топал левой ногой и детским голосом, негромко, осторожно приговаривал:
Эх, нужда пляшет,
Нужда скачет,
Нужда песенки поёт,
Н-нужда по миру ведёт…
– Дел-лай! – свирепо кричал Денежкин плясуну. – Делай, чёрт те в душу!
А Баландин, качая головой, всхлипывая, жаловался:
– Шесть тридцать… пропало, а?
Парень, перестав плясать, взмахнул головой и, глядя в небо, прокричал:
Эх, ветер дует и ревёт,
На войну солдат идёт…
И снова отчаянно затопал ногами.
А Денежкин снова крикнул:
– Дел-лай!
