прятался.
– Нехорошая какая видимость, – сказал староста, выходя из комнаты. – Словно он не сам помер, а убитый. – Он сел к столу и начал свёртывать папироску, вздохнул и сморщил мягкое благообразное лицо.
– Ах ты, господи… Стражника нет, заарестовали, не выпускают…
– А ты бы не доносил на него, – проворчала Рогова.
Староста, глядя на неё, как в пустое место, продолжал:
– Как вот хоронить чужого-то человека? Может, особый закон какой-нибудь имеется для этого? Н-да, Малинина, ты займись тут; это – твоё дело, больные, мёртвые. За работу из жалованья получишь.
– Не забудь, он мне должен остался, – напомнила Рогова.
– Забуду ли, ты у меня – первая на памяти, – сказал Ковалёв, закуривая. – Я только про тебя и думаю: как у меня Степанида живёт?
– Старенек ты для шуточек, – сказала Рогова.
– Помолчи, чудовища, – предложил Ковалёв и снова обратился к Малининой: – Всё это дело, Марья, я тебе строго поручаю, а то Рогова насчитает расхода рублей на сто. Позови Коневу, она тебе поможет.
– Одна управлюсь. Не хочу я видеть эту нищую, – твёрдо сказала Малинина.
– Эх, забыл я, что ты воюешь с ней. Напрасно. Она живёт… вроде как будто и нет её в деревне. Она вам – пример.
– Ой, умён ты, Яков! – вскипела Рогова. – Нищих в пример ставишь.
Ковалёв встал, поглядел на папиросу.
– Ну, мне – пахать! Так, значит. Налаживай, Марья.
И обратился к хозяйке, как всегда, мягко:
– А ты гляди, ежели что окажется неправильно, так я с тебя взыщу!
Тут Рогова топнула ногой так, что где-то задребезжала посуда, а женщина, показывая кукиш в затылок старосте, заревела во всю силу голоса:
– Вот чего ты взыщешь с меня, на-ко вот! Жалуется, стражника заарестовали, а сам донёс на него. Ябедник! Паточная рожа, святая задница, прости меня господи!..
– Степанидушка, – успокоительно заговорила Малинина, – надо бы водицы согреть, обмыть усопшего надо, а то в день страшного суда, второго пришествия Христова, немытый он…
– Отстань! – густо сказала Рогова. – Вот – печь. Грей. Я сегодня печь топить не буду. И дров не дам. Как хотите…
Малинина, сердито поджав губы, вышла из комнаты, а Рогова села к столу, выдвинула ящик, достала ученическую тетрадку, карандаш, посмотрела в потолок и, помусолив карандаш, начала писать что-то. В избе стало тихо, как в погребе. Потом с печи мягко спрыгнул толстый, рыжий кот, бесшумно касаясь лапами пола, подошёл к хозяйке, взобрался на колени ей, и хвост его встал над столом, как свеча.
– Пошёл прочь, – проворчала женщина, но не столкнула кота, а он, замурлыкав, начал гладить мордой её руку.
Вскоре явился плотник Баландин, босой, без шапки, заправив подол рубахи за пояс синих штанов, пришёл, держа в руке аршин, взмахнул им и весело поздоровался:
– Здорово, хозяйка, добрая душа! Вот и я – мерочку снять.
Рогова подняла голову и уверенно сказала:
– Одиннадцать рублей сорок копеек оказалось за ним…
– Однако капитал! – откликнулся плотник. – А не найдётся у тебя стаканчика веселухи?
– Есть.
Рогова сняла кота с колен, посадила на лавку и пошла в угол, к маленькому шкафу на стене.
…Поздно вечером со станции пришли Кашин и Слободской, оба немножко хмельные. Слободской поставил на стол бутылку водки, положил кольцо колбасы и спросил Ковалёва:
– Любаша где? У жены моей, ага! Мать, сестра – спать пошли? Вот и хорошо. Решим дело без бабья, тихо, мирно.
– Продали? – нетерпеливо спросил староста.
– Обязательно, – сказал Кашин. – Эх, самоварчик бы с дороги…
– Сейчас налажу, – охотно согласился Ковалёв, выходя в сени, а Кашин, вполголоса, сказал Слободскому:
– Ты помалкивай, я с ним пошучу, на цифре поиграю. – Слободской молча кивнул головой, ударами ладони в донце бутылки выбивал из неё пробку.
– За сколько? – спросил Ковалёв, возвращаясь.
– А как думаешь?
Староста посмотрел в угол, улыбаясь, сказал осторожно:
– Полсотни.
– Девяносто целковых, – гордо произнёс Слободской.
– Тише! Что орёшь! – грубо предостерёг его Кашин.
– Врёте? – удивлённо воскликнул Ковалёв.
– Эх ты, – качая головой, с укором говорил Кашин Слободскому. – Я ж тебе сказал: придержи язык! Говорить – не работать, торопиться не надо. Пушка! Стреляешь куда не знаешь.
И тенорок его негромко, но горделиво, напористо зазвенел:
– Продали милостиво, ниже цены. Бык это – известный, я про него давно знаю. Испытанный бык, семь лет ему; Бодрягину генералу он попал сдуру, по капризу, от Челищевых. Я после всё это расскажу, я досконально всё знаю, всю историю. Я, брат, в деле не ошибусь! Теперь давайте решим главное. Значит: девяносто. Нам – по три пятёрки – сорок пять, верно? Сверх того, беру себе пятёрку – за корм, за хлопоты, за моё знание – идёт? Остаётся сорок целковых. Гони их, староста, в недоимки! Честно, как в аптечке. И все будут довольны.
– Узнают, – жалостливо сказал Ковалёв.
– Бро-ось! Кто станет узнавать? Бык далеко ушёл, за Волгу. Кончили?
– Опасаюсь я, – умильно сказал Ковалёв, но Кашин торопливо забросал его словами, и староста, пожимая плечами, почёсывая спину о стойку полатей, махнул рукой:
– Ладно.
– Бабам – ни словечка! – строжайше предупредил Кашин, сунув в руку старосты красную и синюю бумажки. – Продали быка за сорок целковых, и конец! Ну-ко, давайте выпьем, – предложил он, разливая водку по чашкам.
– На пропой будут требовать, – сказал Ковалёв, быстро спрятав бумажки в карман штанов.
– Потребуют – дай на ведёрко, – советовал Кашин. – Дашь – спокойнее будет. Казну сорок целковых не утешат. На два ведра попросят, поспорь и на два дай.
Староста взял чашку с водкой и, крестясь, сказал:
– Вот и поминок учителю.
– Помер? – спросил Кашин и как будто немного огорчился. – Ах ты… помер всё-таки! Жаль, любил я поспорить с ним, приятно мне было это. Вот оно как: пожил – помер…
– Ну, и спасибо, – докончил Слободской, нюхая кусок колбасы. – Запах какой хороший.
– Завтра хоронить, – сообщил староста, держа руку в кармане, куда спрятал деньги. – Беспокойно мне. Наш брат, мужик, умрёт, так это – привычно и ничего сомнительного не сыщется, – помер, да и всё. А тут – чужой, да ещё вроде как будто казённый человек.
– Полицейский, – подсказал Слободской. Кашин вынул из кармана коробку папирос «Пушки», одну из них протянул старосте:
– Покури, Яша, городскую; толстая, сытная папироса, вкусная. И не беспокойся: всё обойдётся, как надо. Я, брат, знаю… Я, мил друг, столько знаю, что и сам себе удивляюсь: как, где это во мне помещается? Ей-богу!
Тощая, косоглазая и рябая сестра Ковалёва внесла кипящий самовар, с треском поставила его на стол и сердито сказала:
– Сами угощайтесь…
…Учителя хоронили на другой день поздно вечером. Крышку гроба несли на головах два школьника, а
