– Точно все хотят, чтобы от всех слов осталось только одно – да! Ужасно весело!
– Вы спрашиваете, зачем мне нужно…
– Нет, я понимаю; вы привыкли учить, и для вас уж необходимо, чтоб вам не мешали возражениями.
– Вовсе не так! – с огорчением воскликнул Полканов. – Я хочу вызвать у вас критику всего, что творится вокруг вас и в вашей душе.
– Зачем? – спросила она, наивно взглянув в его глаза.
– Боже мой! Как это – зачем? Чтобы вы умели проверять свои чувства, думы, поступки… чтобы разумно относились к жизни, к себе самой.
– Ну, это… должно быть, трудно! Проверять себя, критиковать себя… как это? Я ведь – одна… И что же… как же? надвое расколоться мне, что ли? Вот не понимаю! У вас выходит так, что правда только вам известна… Положим, это и у меня… и у всех..!. Но, значит, все и ошибаются! Потому что ведь вы говорите – правда одна для всех, да?.. А смотрите – какая красивая поляна!
Он смотрел, не возражая ей. В нём бушевало чувство недовольства собой. Он привык считать глупыми людей, не соглашавшихся с ним; в лучшем случае он признавал их лишёнными способности развиться дальше той точки, на которой застыл их ум, – к таким людям он относился с презрением и жалостью. Но эта девушка не казалась ему глупой, не возбуждала его обычных чувств к оппонентам. Почему же это? Он отвечал себе:
«Несомненно только потому, что она подавляюще красива… Её дикие речи можно, пожалуй, не ставить в вину ей… они оригинальны, а оригинальность вообще встречается крайне редко, тем более в женщине».
Человек высокой культуры, он внешне относился к женщине, как к существу умственно равному, но в глубине души, как все мужчины, думал о женщине скептически и с иронией.
Они медленно шли по широкой, почти правильно круглой поляне. Дорога двумя чёрными линиями колеи резала её поперёк и снова скрывалась в лесу. Среди поляны стояла маленькая толпа стройных молодых берёзок, бросая кружевные тени на стебли скошенной травы. Недалеко от них склонился к земле полуразрушенный шалаш ветвей; внутри его виднелось сено, а на нём сидели две галки. Ипполиту они казались совершенно ненужными и нелепыми среди этой маленькой и красивой пустыни, окружённой со всех сторон тёмными стенами таинственно молчавшего леса. Галки боком смотрели на людей, шедших по дороге, и в их позах было что-то безбоязненное, уверенное, – точно они, сидя на шалаше, охраняли вход в него, сознавая это как свою обязанность.
– Вы не устали? – спросил Полканов, с чувством, близким к гневу, рассматривая галок.
– Я? Гуляя – устать? Это даже обидно слушать! К тому ж, до места, где нас ждут, осталось не более версты… Вот, сейчас войдём в лес, и дорога пойдёт под гору. Лес там сосновый, он стоит на высоком пригорке и называется Савелова Грива. Сосны – громадные, и стволы у них без ветвей, только вверху каждой тёмно-зелёный зонт. Тихо, жутко, вся земля усыпана хвоей, лес кажется подметённым. Когда я гуляю в нём, мне почему-то всегда думается о боге… вокруг его престола, должно быть, так же жутко… ангелы не славословят его – это неправда! Зачем ему слава? Разве он сам не знает, как он велик?
В уме Ипполита Сергеевича сверкнула яркая мысль:
«Что, если я воспользуюсь авторитетом догмата, чтоб поднять целину её души?»
Но он тотчас же гордо отверг это невольное признание в своей слабости пред нею. Было бы нечестно действовать силой, в существование которой не веришь.
– Вы не верите в бога? – как бы ловя его мысль, спросила она.
– Почему вы так думаете?
– Все ученые не верят…
– Уж и все! – усмехнулся он, не желая говорить с ней на эту тему. Но она не отступала от него.
– Разве не все? Пожалуйста, расскажите о тех, которые совсем не верят!.. Я не понимаю, как это можно? Откуда же всё явилось?
Он помолчал, будя свой ум, сладко дремавший под звуки её речей. Потом заговорил о происхождении мира так, как он понимал его:
– Могучие неведомые силы вечно движутся, сталкиваются, и великое движение их рождает видимый нами мир, в котором жизнь мысли и былинки подчинены одним и тем же законам. Это движение не имело начала и не будет иметь конца…
Девушка внимательно слушала его и часто просила объяснить ей то или другое. Он объяснял с удовольствием, видя напряжение мысли на её лице. Но, когда он кончил, она, помолчав с минуту, простодушно спросила его:
– Но ведь тут начато не с начала! А в начале был бог. Как же это? Тут о нём просто не говорится, разве это и значит не верить в него?
Он хотел возражать ей, но по выражению её лица понял, что это бесполезно. Она верила – об этом свидетельствовали её глаза. Тихо, с боязнью, она говорила ему что-то странное.
– Когда видишь людей и как всё это гадко у них и потом вспомнишь о боге, о страшном суде – даже сердце сожмётся! Потому что ведь он может всегда – сегодня, завтра, через час – потребовать ответов… И знаете, иногда мне кажется – это будет скоро! Днём это будет… сначала погаснет солнце… а потом вспыхнет новое пламя, и в нём явится он.
Ипполит Сергеевич слушал её бред и думал; «В ней есть всё, кроме того, чему необходимо следовало бы быть…»
Её речи вызвали бледность на её лице, испуг был в глазах у неё.
Но её бред исчез вдруг, когда до них донёсся громкий смех, звучавший где-то близко.
– Слышите? Это Маша, – вот мы и пришли!
И, ускорив шаги, крикнула:
– Маша, ау!
Вышли на берег реки; он полого спускался к воде, по откосу его были капризно разбросаны весёлые группы берёз и осин. На противоположном берегу стояли у самой воды высокие, молчаливые сосны, наполняя воздух густым, смолистым запахом. Там всё было хмуро, неподвижно и пропитано суровой важностью, а здесь – грациозные берёзы качали гибкими ветвями, нервно дрожала серебристая листва осины, калинник и орешник стоял пышными купами, отражаясь в воде; там желтел песок, усеянный рыжеватой хвоей; здесь под ногами зеленела отава, чуть пробивавшаяся среди срезанных стеблей; от разбросанных, между деревьев, копен пахло свежим сеном. Река, спокойная и холодная, отражала, как зеркало, два берега, не похожие друг на друга.
В тени группы берёз был разостлан яркий ковёр, на нём стоял самовар, испуская струйки пара и голубой дым, а около него, присев на корточки, возилась Маша с чайником в руке. Лицо у неё было красное, счастливое, волосы на голове мокрые.
– Ты купалась? – спрашивала у неё Варенька. – А где Григорий?
– Тоже купаться поехал. Скоро уж вернётся.
– Да мне его не нужно. Я хочу есть, пить и… есть и пить! Вот как! А вы, Ипполит Сергеевич?
– Не откажусь!
– Маша, живо!
– Что сначала прикажете? Цыплят, паштет…
– Всё сразу давай и можешь исчезнуть! Может быть, тебя ждёт кто-нибудь?
– Ровно бы некому, – тихонько засмеялась Маша, благодарными глазами взглядывая на неё…
– Ну, ладно, притворяйся!
«Как это у неё просто всё выходит», – думал Ипполит Сергеевич, принимаясь за цыплят.
А Варенька со смехом вышучивала смущение Маши, стоявшей пред нею потупив глаза и с улыбкой счастья на лице.
– Погоди, он тебя заберёт в руки! – грозила она.
– Ка-ак же! Так я ему и дамся!.. Я, знаете, я его… – и она, закрыв лицо передником, закачалась на ногах в приступе неудержимого смеха. – Дорогой в воду ссунула!
– Ну? Молодец! А как же он?
– Плыл за лодкой… и… и всё упрашивал, чтоб я его впустила… а я ему… верёвку бросила с кормы!
