Мамонтовых и без колебаний позволила заменить окно и дверь в своей комнате, но категорически не дала переклеить обои — сиротские, в блеклый цветочек — памятник эпохе дефицита. «Привыкла к рисунку, а то открою утром глаза, стен не узнаю, может, это я уже в раю? Так и помру, переволновавшись».
После этого ремонта, проявившего, что ждать им уже невмоготу, Мамонтовы затаились, тем более что был принят закон, по которому Балюня могла комнату приватизировать и завещать, не спрашивая на то их согласия.
— Неужели Балюня не понимает, что фактически отбирает комнату у Верочки? — Маша скорее спросила себя, чем Сережу.
— Понимает, говорила мне как-то. Но слово дороже.
— Может, попробовать еще раз ей растолковать? Да знаю, что аморально, думаю, что сама на это не решусь, но если подумать трезво: мы этих людей никогда не увидим, разменяем квартиру, и все…
Но Маша говорила и не верила собственным словам. И Сергей знал, что она не верила. Когда они были маленькие, мама привозила их к Балюне в субботу вечером, как он сказал однажды, «поночевать», так с тех пор и называлось. В воскресенье завтракали на кухне, часто вместе с Мамонтовыми, вареной картошкой с селедкой и квашеной капустой. Не вычеркнешь…
— Машка, хватит, не дадим квартирному вопросу нас испортить. А Верочку тещина квартира ждет.
С женой Сережа давно был в разводе, но у той, по счастью, хватило ума не препятствовать ни его, ни Машиным встречам с девочкой, тем более что сама она работала в режимном «почтовом ящике», а Сережа в поликлинике имел скользящий график. Маша жила еще вольнее, и с маленькой Верочкой возились они много.
— Ладно, будет заниматься коммунальным хозяйством, давай про юбилей…
— К седине не идут темные тона, разве что синий, да и то не глубокий, а ближе к васильковому, а еще лучше белый или яркие. Вот в Финляндии меня больше всего поразили старушки, я же тебе рассказывала, ухоженные, причесанные и очень ярко одетые. Любо-дорого смотреть! Да они бы и не поняли, если бы я сказала «старушечьи цвета», наверное, решили бы, что это я про красный да бирюзовый какой-нибудь.
Драгоценностей у Балюни не было, все ушло в свою пору в Торгсин, что осталось — спустила в войну. По непонятной причине (может, из-за малой ценности?) уцелела синяя эмалевая брошка-бантик с крошечными бриллиантиками: «осколочки» — презрительно аттестовала их Балюня. Но на белой блузке, выглядывавшей из-под синей жилетки, брошка смотрелась фамильной королевской драгоценностью. Балюня была из тех, про кого говорят «красивая старуха», мало того, старость добавила ей больше, чем отняла: в молодости она выглядела заурядной курносенькой простушкой, вот только балетная выправка, благородство движений вносили диссонанс в этот образ. Теперь же пришла гармония: по-прежнему изящные жесты, особенно на людях, определяли общее впечатление.
Стол ломился от яств. Зинаида Петровна достала свои летние запасы: грибочки маринованные, огурчики соленые, баклажанчики остренькие, не говоря уж о вареньице клубничном. Готовить она любила, и все фирменные блюда непременно награждала уменьшительным суффиксом. Совместное кулинарное творчество разрядило напряженность, царившую в отношениях с Мамонтовыми в последнее время, настроение у всех было приподнятое, и Маша наконец-то оценила мудрость Сережиной юбилейной затеи.
Сидели на кухне, где при необходимости можно было разместить еще человек пятнадцать, вкусно ели, произносили красивые тосты и в три фотоаппарата фиксировали происходящее. Балюня пришла в восторг от Зинаидиного «Поляроида», откуда выскакивали готовые, еще влажные снимки.
— Ты, Балюня, у нас просто топ-модель, — восхищалась Верочка, — посмотри, какая фотогеничная. Мы могли бы на тебе большие деньги огрести.
Балюня с видимым удовольствием позировала, вставала, брала в руки огромный букет цветов, подходила к окну. Но устала довольно быстро, так что чай пили уже без нее, извинилась, церемонно поблагодарила всех, откланялась и ушла к себе в комнату.
— Да, ребята, дай Бог нам всем так, — поднял рюмку целый вечер по обыкновению промолчавший Зинаидин муж.
— Спасибо вам, — Сережа решился поставить точки над
Зинаида согласно закивала головой, многозначительно заулыбалась, мол, поняла я тебя, а сказала про другое:
— Вы же знаете, нам Ольга Николаевна как член семьи, мы разницы не делаем. Так что можете быть спокойны.
Собрались уходить. Зинаида Петровна засуетилась, стала заворачивать какие-то закуски гостям с собой.
Зашли к Балюне попрощаться. Она сидела в любимом кресле и слушала мазурки Шопена.
— Спасибо вам, мои родные. Я теперь долго буду ваши подарки изучать и как бы путешествовать. Фотографии остальные поскорей проявите. Машенька, накапай-ка мне валокординчика.
Долгие мучения и консультации по поводу подарков завершились удачно: была закуплена куча альбомов — мировые столицы, старинные русские города и огромная «Старая Москва». Балюня не слишком жаловала телевизор, читать даже с лупой ей было трудновато, а вот рассматривать картинки она была большая любительница.
Расцеловались и ушли. С Балюней расстались каждый до «своего» дня. Уже несколько лет, как Балюня перестала выходить на улицу и они поделили неделю: в понедельник — Верочка, в среду — Сережа, в пятницу — Маша бывали у Балюни с продуктами и рассказами о последних новостях.
Верочка напросилась к Маше переночевать, и как обычно они засиделись до трех часов, обсуждая ее девичьи проблемы.
— Надюша, ну откуда ты всегда знаешь, что именно мне нужно? Только я успела подумать, что к этой юбке подошли бы серые колготы, а потом себя остудить, что это уже разврат: радоваться надо, когда колготки целые, а цвет — от лукавого… Спасибо. А я вечно мучаюсь с подарками и сколько раз тебе дарила невпопад.
— Машка, не говори глупости — «невпопа-ад». Мне-то и думать не надо, ты не замечаешь, иногда так мечтательно скажешь о какой-нибудь ерунде, сама забудешь, а я уже зацепила, даже могу тебе напомнить, когда именно ты говорила про серые колготки.
За болтовней они уже почти дорезали неизменную колбасу и устроили нехитрое учрежденческое застолье, поначалу, как правило, тягостное своей обязательностью, но затем зачастую оборачивающееся милыми посиделками допоздна с парой-тройкой походов в ближайший магазин, а потом — в круглосуточно открытую палатку.
Двадцатилетие своей работы в издательстве Маша скрыла — это был бы повод, требующий от начальства каких-то официальных шагов: приказа, премии, не дай бог, памятного подарка, а ее день рождения традиционно воспринимался как логическое завершение восьмимартовских торжеств, своего рода опохмелка. Корректор — должность техническая, но облегчение и счастье, наступившие для Маши после трех барщинных лет «молодого специалиста» в школе, как ни странно, не прошли с годами. Она совершенно не умела справляться с орущей массой, мучилась, поставив законную двойку, и яростно ненавидела своих коллег — толстых теток, выпирающих телесами из своих скрипучих синтетических костюмов. Они, впрочем, отвечали ей взаимностью. Издательство показалось ей раем, а статистические талмуды, не говоря уж о книгах по экономике и финансам, которые были для него профильными, — сказками «Тысячи и одной ночи». Поначалу она немножко конфликтовала с редакторами, пытаясь влезать в текст, но раз-другой ее поставили на место, а как-то и просто повозили мордой по столу, и она унялась. Сейчас ей то и дело говорят спасибо за выловленные нелепости и фактические ошибки, но свой неутоленный редакторский зуд она выплескивает на поля только карандашом. Надюша, та читает, как машина, даже в содержание не вдумывается, пересказать потом не может, а опечатки видит так, будто они специально для нее выделены жирным шрифтом. Вот и получается, что ляпов у нее куда меньше, а какой там Маша «внесла вклад» — это ее личное дело.
