что, наверное, нет уже на стеклянной филенке двери, ведущей в ванную, росписи, где ласточки сидят на проводах, как ноты на линеечке. Я много раз просила показать мне эту дверь, но у бабушки болели ноги, она ходила с палочкой — тук-тук, тук-тук, так мы туда и не выбрались.
Я задремала, и во сне мне щебетали белогрудые птички…
Спала я как никогда много. Доктор говорил, что при сотрясении мозга это лучшее лекарство. Видеть никого не хотелось. Соседка Надя приносила хлеб и конфеты, которые я поглощала в небывалых количествах. Доктор и за это хвалил: сахар был мне полезен.
Я пила чай с конфетами, чашку за чашкой, ходила целый день в халате и спала днем, чего мне никогда не удавалось в ненавистные «тихие часы» в неизбежных пионерских лагерях. И едва ли не каждую ночь меня посещал мой постоянный сон. Я иду по коридору и вдруг вижу незнакомую дверь. У меня в квартире, оказывается, есть комната, о которой я не знала! Я страшно удивляюсь и радуюсь. И всякий раз строю планы: сделать кладовку, чтобы квартира стала чистой и прозрачной? устроить зимний сад?..
Надя, пошарив в Интернете, торжественно и очень серьезно объявила:
— Я изучила все толкования. Замечательный сон. Лишняя комната — это твои нереализованные возможности, твои тайные таланты. Покопайся в себе, и тебя ждут открытия.
Надя любила все таинственное и часто выражалась высокопарно. Меня это раздражало, и я была рада, что не рассказывала ей об удивительном, единственном в моей жизни мистическом случае.
Много лет назад у нас был приятель, недолгий сослуживец мужа. И однажды мне приснилась его квартира. Что во сне происходило, я не запомнила, да и вообще о нем забыла. Но когда спустя полгода приятель пригласил нас на день рождения, прямо в передней меня пронзило: я это видела во сне. Я закричала: «Не открывай двери, я знаю, как стоит мебель!» Все потрясенно слушали, как изумленный хозяин растерянно кивает и приговаривает: «Да, точно, именно так». Наконец, когда я сказала, что у кресла стоит торшер, он завопил: «А вот и нет!» Но потом внимательно посмотрел на меня и поправился: «То есть сейчас не стоит, месяц назад абажур прогорел, и мы его выкинули, давно собирались».
За столом строили планы, какие выгоды могут сулить мои сверхъестественные способности, муж сидел, насупившись, и весь обратный путь выговаривал мне за ребячество, что, мол, завтра вся контора будет судачить об этой глупости. Но всё, конечно же, обошлось, и ничего подобного больше со мной не происходило.
Странно, на время болезни я совершенно забыла, что у меня есть муж, который находится в санатории «Ласточка» в Кисловодске, получив льготную «несезонную» путевку, и попивает водичку на радость своему гастриту.
И возлюбленного своего я не пускала. Он никогда, даже в отсутствие мужа не переступал порог нашего дома. Это был мой железный принцип.
Павел
Оттолкнув тяжелую дверь, — и как справляются с ней старушки! — он вошел в помпезный вестибюль. Мозаичные панно, холодный мрамор стен — не утраченный автоматизм довел его до турникета. Но тут он очнулся: как нынче платят в метро? И сколько? В разных столицах мира он задавался этим вопросом, и это было естественно, но здесь, в Москве… Павел досадовал, что никто не проинструктировал его, хотя нелепо было бы требовать, чтобы озабоченные похоронами и поминками люди объясняли такие очевидные вещи. Ему показалось стыдным задавать вопросы, и он встал около окошечка кассы, косясь на текущую очередь и делая вид, что роется в кошельке, купил картонный прямоугольник, небрежно бросив, подражая молодому парню в бейсболке козырьком назад: «На пять поездок», — а потом, словно заброшенный на парашюте резидент, повторил действия гладко выбритого клерка в начищенных до блеска ботинках с тонкой папочкой, так не шедшей к его крупной фигуре. На эскалаторе автоматизм немедленно вернулся, он резко выдохнул и только тут понял, что все это время даже дышал как-то с опаской. Вручая ему невесомый пластиковый пакет, мама спросила: «Может, машину поймаешь?» — но он, сославшись на пробки, о которых здесь только и говорят, сам выбрал метро с тайной мыслью выиграть время, точнее, не выиграть, а протянуть, отсрочить возвращение в дом с занавешенными зеркалами, к маме, еще не привыкшей к званию вдовы. Впрочем, со временем и так творилось странное: ему казалось, что с момента, когда он поднялся по трапу в раскаленном аэропорту Таллахасси, до этого московского эскалатора прошли годы. К тому же разница часовых поясов давала о себе знать, и уже два дня он пребывал в спасительном мареве. Мысли немного путались, врывались никчемушные мелочи или привязывалась какая-то чушь. Так и сейчас, он не мог отделаться от мучительного вопроса, зачем нужно надевать на покойника трусы, притом непременно новые, за которыми его специально посылали в магазин, написав на бумажке размер, будто он был не в состоянии запомнить.
Как всегда, морг находился в самом дальнем углу огромной больничной территории, неухоженном и захламленном, хотя обилие цветочных клумб и подстриженные кусты окружали корпуса. Объяснив, что привез одежду, он назвал фамилию и стал следить, как пожилая тетка в несвежем белом халате листает страницы амбарной книги. Она переспросила фамилию, он повторил отчетливо, по буквам, и презрение к труднопроизносимой фамилии отразилось на ее лице. Тетка снова принялась листать книгу, и ему казалось, что это происходит бесконечно. Наконец она сняла очки, внимательно и подозрительно поглядела на него и торжественно изрекла:
— У нас такого тела нет.
И закрыла книгу, давая понять, что разговор окончен.
— То есть как — нет? — Его пронзила паника, и только здесь, в неопрятном закутке, он вдруг осознал, что отца не будет больше никогда.
Тетка все-таки снизошла до разговора:
— А в каком отделении он умер, знаете?
— Он умер дома, его потом привезли сюда.
— Так что же вы мне голову морочите! Так бы и сказали. Это же совсем в другом месте надо искать! — И как на лагерной поверке: — Фамилия!
Найдя запись, она с садистским удовольствием повторила по буквам подозрительную фамилию, а потом с унизительной брезгливостью перебрала вещь за вещью аккуратно сложенную мамой одежду. Дошла до трусов:
— Этикетку снимите!
Прочно пристроченный ярлычок не поддавался, он рванул сильнее, образовалась крошечная дырочка. Поспешно свернув трусы дырочкой вовнутрь, он сунул их в пакет, предательски покраснев.
Когда, сжимая в кулаке расписку, Павел вышел на улицу, то опять сильно выдохнул, выталкивая из себя дух покойницкой.
Зато в метро он теперь чувствовал себя уверенно и спокойно. Народу было немного, однако садиться не стал. Две молодые, но некрасивые женщины громко обсуждали самое главное. Выходило, что работу надо искать, чтобы было много мужиков, только так и можно устроить жизнь. Одна — рыхлая и прыщавая — была одета нелепо ярко, а другая — чахоточно худая и румяная — с претензией на элегантность, даже курточка на ней была, похоже, натуральной кожи, но ее тонкая длинная шейка торчала так трогательно и беззащитно, как бывает у мальчиков-солдатиков, еще не привыкших к грубому сукну шинельных воротников. Вообще же толпа перестала быть однородно серой, как когда-то, а тех, кто помоложе, и вовсе не отличишь от друзей его сына-американца.
За почти двадцать лет американской жизни Москва стала чужой, даже враждебной. В их флоридской, пусть и столичной, глуши русские старались не сближаться, напротив, стремились слиться с соседями и сослуживцами. Теперь, когда его положение в университете было уже прочным, он мог позволить себе выпить водочки с профессором-славистом, эмигрировавшим в свою пору из Ленинграда, и порассуждать о причудливой судьбе российской демократии. Но в нечастые свои приезды Павел убеждался, как далеки почерпнутые из Интернета сведения от московской реальности.
Москва, впрочем, не вызывала никакой ностальгии, не побуждала искать друзей юности и стала только тем местом, где болеют и стареют родители, которые так и не выбрались посмотреть на его новый
