конечно же, считая себя людьми одного карасса, передавали из рук в руки еще запрещенного «Доктора Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ» и телефон доверенного мастера, который переделывал рижский приемник ВЭФ так, что он хорошо ловил «вражеские голоса», выстаивали очереди на заезжих знаменитостей, влюблялись, расставались. Кто жил в те годы, помнит…
Сергей мыл посуду, когда раздался звонок, которого он ждал все эти дни.
Когда формальности были завершены и Сергей пошел проводить меднолицего «металлического короля», за которым шествовал шофер с упакованной картиной, тот сказал:
— Нет, так не годится, поехали отметим. Я угощаю.
Чего не хотелось ему, так это ужинать в компании замучившего его хозяина жизни. Болтовня про Кортасара, ленту Мебиуса и мантиссы изрядно утомила Сергея. Но клиент был перспективный, вознамерившийся стать коллекционером и, быть может, даже меценатом. Отказать было бы неразумно.
Они приехали в неприметный подвальчик, каких развелось в Москве множество, где угодливый метрдотель, кланяясь, изрек прямо-таки литературное: «Давненько не бывали у нас», — и после этого весь вечер напоминал сцену из пьесы Островского, наложенную на день сегодняшний, как любят делать современные режиссеры. И роли как по писаному: нищий интеллигент и богатый нувориш.
С точки зрения гастрономической Сергей, передоверивший заказ («Вы лучше знаете здешнюю кухню») меднолицему, был разочарован: Мария Николаевна готовит куда вкуснее. Единственный приятный момент наступил, когда стали выбирать вино. Тут Сергей блеснул, огорошив сомелье несколькими точными вопросами.
— Так вы не только по проблемам искусства, оказывается, можете. Вот теперь я знаю, с кем консультироваться, — впервые за все это время в голосе «металлического короля» зазвучало уважение.
Впрочем, он как-то внезапно и быстро захмелел, незаметно перешел на «ты» и вернулся к прежнему презрительно-снисходительному тону:
— Все ваше «ведение» — болтология чистой воды, на таких дурачков, как я, рассчитанная. Что ты знаешь о жизни? Да ничего. А о науке, которая движет цивилизацию? Думаешь, поди, что физик, изучающий теорию поля, связан с посевной. А у нас в точных науках все без вопросов — гидрид-ангидрид, и конец, мать твою!
Чтобы прервать его монолог, Сергей перешел в атаку и, внутренне ежась, тоже решил на «ты»:
— Ты зря думаешь, что в естественных науках можно игнорировать красоту. Вот мне один физик говорил, что есть потрясающие термины, например солнечный ветер. И, кстати говоря, — он вспомнил, что на работе и надо мягко подвести его к будущим покупкам, — многие технари куда тоньше разбираются в искусстве, чем иные горе-искусствоведы. Ну что, за первое приобретение, за основание новой коллекции, — и тут уж его совсем занесло, — за нового Третьякова!
Выпили. Подошла очередь горячего.
— Рыбу будешь? — спросил меднолицый. — Я на реке рос, с детства рыбу люблю, — и ударился в воспоминания. — Понимаешь, я простой деревенский мальчишка, пока в район в техникум не уехал, в хате под солому жил. Вот ты где вырос? Небось, из чистеньких московских мальчиков? В матроске и сандаликах! По траве босиком если бегал, то в жару, «для здоровья», а я торф рыл в болотах!
У Сергея заныло в затылке. Угадал, гад! Были и матроска, и сандалии. Самая его любимая фотография, где он именно в матроске с родителями в Парке культуры, на фоне чертова колеса. Но тот не ждал ответа:
— Все эти ухваты, горшки и прялки, которыми вы теперь музеи набиваете — ах, народное, ах, старина, — да я в этом жил! А тебе наука, хороший ты мужик, сейчас скажу, только мне процент отслюни за идею. Пора платить за идеи. Ты же питаешься крошками с моего стола: я купил картину, а тебе крохи, — он почему-то тряс перед лицом Сергея кулаком. — Знаешь, что надо собирать? Уходящую натуру! Будет денег стоить через десять лет, еще доживем, как раз капиталец будет под старость. Ищи ручки дверные, шкатулочки всякие, салфеточки бабкины… А мне процент! Крохи с твоего стола мне на этот раз!
Сергей вспомнил картинку с ласточками в квартире, где родился, с тоской подумал, что наверняка она погибла в геенне ремонтов и вообще неизвестно, стоит ли на месте сам дом.
И когда вышколенный шофер, без подсказки шефа знающий, что гостя, которого привезли, надо доставить домой, спросил: «Вам куда?» — неожиданно для самого себя назвал переулок своего детства…
Глядя на тупой параллелепипед, украшенный только коваными козырьками подъездов, Сергей думал: «Дом вроде бы есть, а вроде бы его нет. — Он поднял прутик и стал чертить на песке, которым были посыпаны аккуратные дорожки. — Есть только место, где стоял родительский дом». Недавно видел он старинную карту, где ближе к краю было незакрашенное белое пространство и надпись — “terra incognita”. Без всякого переносного смысла, без пафоса, просто неизвестная земля, где никто еще не был. Во времена буквальных смыслов «утопия» в переводе с греческого означало вовсе не «несбыточная мечта», как мы привыкли считать, а «место, которого нет». В этом забытом, изначальном смысле он был сейчас в той самой «утопии».
«Сидят на соседних лавочках люди, и никто не знает, что я здесь родился…» — думал он, продолжая чертить на песке.
Наследница
Сколько же у меня было творческих порывов! Рисовать не умела, хотя с детства любила. Петь обожала, не имея настоящего слуха и тем более голоса. В школьном хоре пионерские песни с таким удовольствием подхватывала. А сейчас бы пела с радостью на клиросе, но кто меня возьмет, да к тому же церковное пение куда сложнее пионерского. Хотя бывает: пристроюсь на службе к певчим поближе и тихонько, почти беззвучно им вторю — благодать. Музыка, конечно, в костелах помощнее будет, но зато убранство их моему эстетическому вкусу претит. Никогда бы не смогла преодолеть неприязнь к аляповато раскрашенным статуэткам: ангелочкам и тем более — Богоматери. Что сделаешь, любое пространство я пытаюсь преобразовать под себя, даже стол на работе, а что уж говорить о доме. Маленькие были, так во что играть любили больше всего? Конечно, в дом! Накроешь стремянку пледом — и вигвам готов. А самое подходящее место прогулок, всегда запретное и потому манящее, — стройка. Вспомню и на языке чувствую лакированную гладкость черного-пречерного блестящего вара. Куда там теперешним приторным жвачкам…
А у возлюбленного моего дома я не была никогда, только однажды на даче. Так устроились наши отношения. Тем более что он раз и навсегда объяснил, что стесняется своего холостяцкого беспорядка. Он рано овдовел, не успев стать отцом, и больше не женился. В одном из бесчисленных и «запретных», а потому всегда прерванных на полуслове разговоров он сказал: «Знаешь, я слабый человек, можешь меня презирать, по мне всегда лучше было не иметь, чем потерять. Вот такой я эгоист. А сейчас…» И ведь никакого между нами не было электрического разряда, никакой искры, а наоборот, медленное, но неуклонное прорастание друг в друга. Как плети дикого винограда, которые цепляются за невидимые глазу шероховатости гладкой стены, мы свивались все крепче в прочную ткань.
Надя прочитала, как всегда в Интернете, что психологи велят перед тем, как заснуть, непременно вспомнить пять хороших вещей, которые случились за прошедший день: «Поначалу, — объясняла она, — будет трудно, ты с изумлением обнаружишь, что, оказывается, хороших вещей не запоминаешь. Так что надо себя приучить, тогда ценность каждого прожитого дня возрастет». В последнее время у меня с хорошим трудности.
Возлюбленный мой в больнице, опять сердце, и не только в душе — в расписании жизни зияет брешь. Прибегаю к нему, когда эсэмэску пришлет, что сестра или племянница только что ушли. По коридору иду озираясь. Даже котлеты мои фирменные он при мне съедает, чтобы следов не осталось. Ну и жизнь мы себе придумали!
Потому что обо мне они не должны узнать никогда.
