Николай
«Нормалек, — Николай удовлетворенно отошел от окна, — минус пять, снежок…» Для человека, работающего на улице, градусник — первое дело. Врунам этим — никакого доверия, дармоеды. Он подозревал синоптиков в сговоре, грандиозной афере: «Они вообще не работают, только делают вид. Кто проверит? Сидят, рисуют схемы, какие-то механизмы свинтили для блезиру!» Николай был скептик, ипохондрик и брюзга. Он считал, например, что никаких космических полетов не было, доказать невозможно же! Одна пропаганда. Он искренне не понимал, зачем людям тратить попусту силы, а особенно — рисковать. Самым большим обманом Николай считал науку, в первую голову — медицину. Был уверен, что все таблетки делают из мела, а из ампул в шприцы набирают дистиллированную воду, поэтому категорически отказывался от любого лечения, применяя от простуды мед да горчичники и от всех болезней — родимую беленькую. Еще, правда, признавал силу человеческих рук и, когда сорвал спину, таская мебель грузчиком, согласился на мануальную терапию, которая поставила его на ноги. Но доктора упорно именовал костоправом.
Не то чтобы Николай был глупым человеком, он просто исповедовал принцип разумности усилий, о чем не раз говорил после второго стакана: «Неужели люди становятся счастливее оттого, что автомобиль стал ездить быстрее, телевизор сделался цветным, а телефон можно носить в кармане?» При этом он не призывал к пещерному образу жизни, просто тех благ цивилизации, которые существовали полвека назад, в его детстве, было, как он считал, вполне достаточно для достойной жизни, а дальнейший прогресс — от лукавого, «от скуки», как он говорил. Эта позиция была незыблема и универсальна. Николай ополчался не только на умственный труд, он, например, на дух не переносил спорт. «Ничего глупее мир не выдумал! Рвать кишки ради собачьего жетончика на шею!» Не понимал, для чего нужно много денег. Крыша над головой, теплая одежка, котлета с картошечкой и чекушка — что еще надо? Прочее — «с жиру беситься».
Все вокруг, разумеется, были сыты по горло этими идеологическими выкладками, в спор давно не лезли, но каждого свежего человека, который встречался на его жизненном пути, Николай непременно втягивал в дискуссии.
Нельзя сказать, что в собственной жизни он вел себя до конца последовательно. Как всякий сильно пьющий человек, был он зависим прежде всего от жены Зинаиды, которая обеспечивала ему вполне сносный быт, родила и вырастила дочь Любочку, по-своему любила, а от философствований привычно отмахивалась, мол, уймись, балабол.
Не надо думать, что Николай даром ел свой хлеб. Он всю жизнь работал и исправно отдавал Зине зарплату, легально вычитая кое-что «для своих потребностей» и распределяя так, чтобы не влезать в долги и не пить на халяву. И еще имелась у него одна тайная страстишка, но об этом попозже.
Смолоду крутил он баранку, на какое-то время уезжал «на севера?», устав от жизни в одной комнате с матерью, хотел даже накопить на кооперативную квартиру, но затосковал по столичному шуму и скоро вернулся в родную коммуналку. Правда, в этой точке его биографии имелась некая закавыка, сбой, о котором он не любил вспоминать, хотя непременно наутро после излишеств что-то дергало изнутри и выжимало слезу. Пока он утюжил пятитонным МАЗом колымские трассы, внезапно умерла мать. Точного местонахождения его никто не знал, поэтому даже сообщить не смогли. Только когда пришла от него поздравительная открытка к Восьмому марта, соседка отбила телеграмму по обратному адресу.
Приехав, он долго плакал на пороге опустевшей комнаты. Соседка накормила его борщом, налили по рюмке, помянули. Она успокоила: «Мать же не лежала. Уснула, а к утру отлетела душа. Да за такой смертью надо в очереди стоять!» Николай подарил ей на память мамино золотое колечко, одно-единственное у нее и было. Получил в крематории урну с прахом, замуровал в стену. Надо бы в землю, да раз сожгли, чего уж там… Оставил на мраморной дощечке место для портрета. Никаких альбомов у них сроду не было, и вообще сниматься мама не любила. Только на стенке висела свадебная фотография, по которой Николай и представлял своего отца, бросившего их, когда он был еще маленьким. С трудом Николай открыл рассохшийся ящик тумбочки около маминой кровати, где держала она всякие документы и бумажки, и обнаружил: детские волосики, завернутые в салфетку, на которой дата его первой годовщины, табель за второй класс, потертый рубль с надписью «с Колиной первой получки», — и все это в грубом сероватом конверте, а на нем слово, которого он больше никогда не услышит:
Скорее уж теперь услышит он «дедушка», Любочка на Новый год намекала, может, Зинаида и в курсе, но суеверная, как и он сам, молчит.
За этими мыслями Николай допивал вторую чашку чая, а поскольку был он стрезва пунктуален, заторопился: магазин открывается через час, а ему десять минут ходу до метро, пять минут ехать, пересадка, еще десять и там быстрым шагом минут семь. Итого с запасом сорок пять — пятьдесят. А потом — переодеваться во все шутовское, пестрое, колпак с помпонами на голову — и вперед.
По дороге думал о дочери: «Вот ведь — ни в мать, ни в отца — нежная, тихая, в школе хвалили. Окончила курсы, секретаршей взяли к большому начальнику в фирму серьезную, на компьютере работала, зарплату хорошую дали. Каждое утро блузочку чистенькую, отглаженную наденет, пиджачок с брошечкой — загляденье. И замуж вышла за командировочного, увез он ее в Ярославль. Красиво там, Волга широкая, они на свадьбу ездили, подарки везли богатые, год потом кредиты выплачивали. А теперь, похоже, на крестины пора копить…»
По штатному расписанию именовался он красиво — «сотрудник отдела рекламы», а в просторечии называли их «сэндвичами». Сменами — «два через два», в любую погоду вышагивали они по тротуару в своих клоунских нарядах, протягивая прохожим яркие зазывные листовки: «Скидка 30 % на ВСЁ!» Или хуже того — стихи:
В подсобке судачили, что за рифмовку заплатили хорошие денежки, а грузчик дядя Костя смешил всех до упаду, передразнивая, кривляясь и почему-то приседая на каждом слоге: «“У нас!..”, “Для вас!..” — Пушкин!»
Еще полагалось время от времени вскрикивать, обращая на себя внимание, да повторять: «Не потеряйте! Скидочка при предъявлении листовки!» Николай привык, работы не стеснялся, тем более что и впрямь золото у них было дешевле, чем в ювелирном напротив. Вот когда начинал карьеру «человека- сэндвича», таскал на груди и спине непонятные картонные щиты «Ликвидация фирм», бумажки впарить мало кому удавалось. А теперь дамочки то и дело сворачивают к ступенькам магазина. Оно, конечно, дело не пыльное, только и забот — не дай Бог, кто из знакомых пройдет мимо. Друзей, правда, давно не было, одни «дружки», как Зинаида говорила. Слова «собутыльники» Николай избегал.
Вообще Николай очень даже верил в силу слов. Даже не возражал, чтобы Любочку записали на материнскую фамилию, потому что прозвище Стопарик, естественно образованное от фамилии незнакомого ему отца — Стопарев, нарисовало судьбу, прочно привязав к граненому стеклу.
Пить он начал после смерти матери. В юности, да и на Колыме, прикладывался так, когда со всеми, за компанию, а запил первый раз, вернувшись в пустую комнату. Нет, он и сейчас в одиночку не очень любит, так, иногда, если душа горит, два-три раза в год, и тогда ноги сами несут его на троллейбусную остановку. Зинаида этот маршрут давно изучила и сколько раз волокла его домой чуть не на себе, приговаривая: «Черт старый, помирать скоро, а ты все мамке под крыло хочешь!» Но на самом деле, как ни странно, тягу к родовому гнезду уважала: «Родные стены, видишь ли, что там от них осталось-то», — ворчала, но беззлобно. Во дворе, где он играл мальчишкой, и впрямь мало что уцелело: посредине клумба, на ней летом кругами пестрыми цветочки, скамейки поставили удобные, со спинками. Николай садился лицом к бывшим своим окнам, смотрел на безликие слепые рамы с жалюзи, и жалость к себе ползла щекотным ручейком по щеке, петляя в щетине на подбородке.
