И, хмурясь, он урчит, как медвежонок:
- Заехали к чертям на задворки...
Потом требовательно протягивает руку:
- Дай пятиалтынный, я в город иду.
- Зачем?
- Не твоё дело.
Уходя, он напевает:
Бежит девка по дорожке,
Тащит милому лепёшки...
- Ох, доиграется он до нехорошего! - говорит Наталья. - Подруги мои с Ольгунькой Орловой часто видят его, а ей только пятнадцатый год пошёл, матери - нет у неё, отец - пьяница...
Никите не нравится, как она говорит это, в словах её он слышит избыток печали, излишек тревоги и как будто зависть.
Горбун молча смотрит в окно, в мокром воздухе качаются лапы сосен, сбрасывают с зелёных игол ртутные капли дождя. Это он посадил сосны; все деревья вокруг дома посажены его руками...
Входит Пётр, угрюмый и усталый.
- Чай пить пора, Наталья.
- Рано ещё.
- Пора, говорю! - кричит он, а когда жена уходит, садится на её место и тоже ворчит, жалуясь:
- Взвалил отец на мои плечи всю эту машину. Верчусь колесом, а куда еду - не знаю. Если у меня не так идёт, как надо, - задаст он мне...
Никита мягко и осторожно говорит ему об Алексее, о девице Орловой, но брат отмахивается рукою, видимо, не вслушавшись в его слова.
- Нет у меня времени девками любоваться! Я и жену только ночами сквозь сон вижу, а днём слеп, как сыч. Глупости у тебя на уме...
И, дёргая себя за ухо, он говорит осторожно:
- Не наше бы это дело, фабрика. Нам бы лучше податься в степи, купить там землю, крестьянствовать. Шума-то было бы меньше, а толку - больше...
Илья Артамонов возвратился домой весёлый, помолодевший, он подстриг бороду, ещё шире развернул плечи, глаза его светились ярче, и весь он стал точно заново перекованный плуг. Барином развалясь на диване, он говорил:
- Дела наши должны идти, как солдаты. Работы вам, и детям вашим, и внукам довольно будет. На триста лет. Большое украшение хозяйства земли должно изойти от нас, Артамоновых!
Пощупал глазами сноху и закричал:
- Пухнешь, Наталья? Родишь мальчика - хороший подарок сделаю.
Вечером, собираясь спать, Наталья сказала мужу:
- Хорош батюшка, когда весёлый.
Муж, искоса взглянув на неё, неласково отозвался:
- Ещё бы не хорош, подарок обещал.
Но недели через две-три Артамонов притих, задумался; Наталья спросила Никиту:
- На что батюшка сердится?
- Не знаю. Его не поймёшь.
В тот же вечер, за чаем, Алексей вдруг сказал отчётливо и громко:
- Батюшка, - отдай меня в солдаты.
- К-куда? - заикнувшись, спросил Илья.
- Не хочу я жить здесь...
- Ступайте вон! - приказал Артамонов детям, но когда и Алексей пошёл к двери, он крикнул ему:
- Стой, Олёшка!
Он долго рассматривал парня, держа руки за спиною, шевеля бровями, потом сказал:
- А я думал: вот у меня орёл!
- Не приживусь я тут.
- Врёшь. Место твоё - здесь. Мать твоя отдала мне тебя в мою волю, иди!
Алексей шагнул, точно связанный, но дядя схватил его за плечо:
- Не так бы надо говорить с тобой, - со мной отец кулаком говорил. Иди.
И, ещё раз окрикнув его, внушительно добавил:
- Тебе - большим человеком быть, понял? Чтобы впредь я от тебя никакого визгу не слыхал...
Оставшись один, он долго стоял у окна, зажав бороду в кулак, глядя, как падает на землю серый мокрый снег, а когда за окном стало темно, как в погребе, пошёл в город. Ворота Баймаковой были уже заперты, он постучал в окно, Ульяна сама отперла ему, недовольно спросив:
- Что это ты когда явился?
Не отвечая, не раздеваясь, он прошёл в комнату, бросил шапку на пол, сел к столу, облокотясь, запустив пальцы в бороду, и рассказал про Алексея.
- Чужой: сестра моя с барином играла, оно и сказывается.
Женщина посмотрела, плотно ли закрыты ставни окон, погасила свечу, - в углу, пред иконами, теплилась синяя лампада в серебряной подставе.
- Жени его скорей, вот и свяжешь, - сказала она.
- Да, так и надо. Только - это не всё. В Петре - задору нет, вот горе! Без задора - ни родить, ни убить. Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, - понимаешь? Про Никиту я не говорю: он - убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал - Алексей вгрызётся в дело...
Баймакова успокаивала его:
- Рано тревожишь себя. Погоди, завертится колесо бойчее, подомнёт всех - обомнутся.
Они беседовали до полуночи, сидя бок о бок в тёплой тишине комнаты, в углу её колебалось мутное облако синеватого света, дрожал робкий цветок огня. Жалуясь на недостаток в детях делового задора, Артамонов не забывал и горожан:
- Скуподушные люди.
- Тебя не любят за то, что ты удачлив, за удачу мы, бабы, любим, а вашему брату чужая удача - бельмо на глаз.
Ульяна Баймакова умела утешить и успокоить, а Илья Артамонов только недовольно крякнул, когда она сказала ему:
- Я вот одного до смерти боюсь - понести от тебя...
- В Москве дела - огнём горят! - продолжал он, вставая, обняв женщину. - Эх, кабы ты мужиком была...
- Прощай, родимый, иди!
Крепко поцеловав её, он ушёл.
...На масленице Ерданская привезла Алексея из города в розвальнях оборванного, избитого, без памяти. Ерданская и Никита долго растирали его тело тёртым хреном с водкой, он только стонал, не говоря ни слова. Артамонов зверем метался по комнате, засучивая и спуская рукава рубахи, скрипя зубами, а когда Алексей очнулся, он заорал на него, размахивая кулаком:
- Кто тебя - говори?
Приоткрыв жалобно злой, запухший глаз, задыхаясь, сплёвывая кровь, Алексей тоже захрипел:
- Добивай...
Испуганная Наталья громко заплакала, - свёкор топнул на неё, закричал:
- Цыц! Вон!
Алексей хватал голову руками, точно оторвать её хотел, и стонал.
Потом, раскинув руки, свалился на бок, замер, открыв окровавленный, хрипящий рот; на столе у постели мигала свеча, по обезображенному телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет, пухнет. В ногах у него молча и подавленно стояли братья, отец шагал по комнате и спрашивал кого-то:
