моральное влияние на дворы, а отнюдь не на нацию. Впрочем, и это влияние было все же весьма ограниченным. Ибо мелкие немецкие дворы были слишком трусливы, чтобы вести самостоятельную политику; некоторые из них, находившиеся под большим влиянием Фридриха, соединяли приятное с полезным, продавая и ссужая своих подданных англичанам, которые по форме воевали с французами, а не с австрийцами и не с немецкой империей, но в этой торговле людьми вряд ли можно усмотреть «высшее жизненное содержание» Семилетней войны.
Перенесение Фридриха Единственного в место успокоения.
Потсдам, 17 августа 1786 г. Гравюра работы Ф. Бергера. 1797 г.
Эта война, как все войны XVIII столетия, сообразно своим экономическо-военным возможностям, мало затрагивала буржуазное население страны. И таковы были представления о Семилетней войне всех современников. Под этим впечатлением Фридрих писал: «Мирный гражданин не должен даже замечать, что нация сражается». А Лессинг в своем первом литературном письме писал: «Я желал бы охотнее усыплять вас и себя сладкой мечтой, что в наш цивилизованный век война является только кровавой тяжбой между независимыми властелинами, которая не касается остальных сословий и не имеет никакого другого влияния на науки, кроме того, что она пробуждает новых Ксенофонтов и Полибиев». Клаузевиц пишет о войнах XVIII столетия: «Война не только по своим средствам, но по своей цели касалась только одного войска. Войско со своими крепостями и несколькими укрепленными позициями составляло государство в государстве, внутри которого военный элемент медленно и постепенно пожирался. Вся Европа радовалась этому явлению и считала его необходимым следствием прогресса. Хотя это была ошибка., но это все же имело благотворное влияние на народы; надо помнить только, что это делало войну исключительно делом правительства и чем-то совершенно чуждым интересам народа». Вот три классических свидетельства, но мы присовокупим еще несколько красноречивых фактов.
Когда Фридрих на зимней квартире в Лейпциге вел беседу о немецкой литературе с Готшедом, он посвятил ему французскую оду о «саксонском лебеде»; на это Готшед открыто ответил чрезмерно хвалебным стихотворением, которое заканчивалось такими словами: «И твой поклонник остается навеки твоим». Лессинг много смеялся над этой глупостью, но в то время никто не негодовал, что саксонский профессор мог открыто льстить таким образом покорителю своей страны, смертельному врагу своего монарха, что теперь казалось бы презренной государственной изменой, тогда казалось весьма естественным, или же, самое большее, осмеивалось лишь со стороны эстетической безвкусицы, — до такой степени гражданское население считало себя вне войны. Очень поучителен обмен писем, который произошел в 1757 г. между жившим тогда в Лейпциге Лессингом и его берлинскими друзьями Моисеем Мендельсоном и Николаи. 1757 г. был единственным за все время Семилетней войны, который мог вызвать какое-нибудь поклонение героям. Битва при Праге была наиболее ужасной из всех битв этого столетия; затем внезапная перемена счастья при Колине; наконец, после глубокого падения быстрое возвышение в веселой победе при Росбахе и блестящей победе при Лейтене! Чего-чего не могли наговорить от чистого сердца по этому поводу в своих письмах родственный Фридриху по духу «товарищ по революции» Лессинг и бранденбургско-прусский патриот Николаи! Представьте: ничего. Можно найти в их письмах за 1757 г. длинные рассуждения о теории трагедии, различного рода мысли по поводу грамматических неясностей в «Мессиаде» Клопштока, советы о печатании и издании «библиотеки изящных наук», предпринятой, наконец, пруссаками Мендельсоном и Николаи у одного саксонского издателя, — но о войне абсолютно ничего, — ничего, кроме сообщения Лессинга, что поэт Эвальд фон Клейст назначен майором пехотного полка, расположенного в Лейпциге, или же шутки Моисея, что Лессинг, вероятно, нанят защитником Бранденбурга, потому что слишком долго приходится ждать от него ответа.
Понимание значения этой «ошибки», о которой говорит Клаузевиц, заметно и у Лессинга, и у Моисея, хотя эти, самые прогрессивные для того времени элементы буржуазного общества Германии, в общем, очень мало интересовались войной; но для теории «высшего жизненного содержания» в этом нет ничего утешительного. В вышеприведенных словах Лессинга о «сладкой мечте» проглядывает сомнение, которое еще яснее выступает в предшествующих этим словам строках: «Мир вернется без них (муз); печальный мир, сопровождаемый меланхолическим удовольствием плакать об утерянных благах. Я отвращаю ваш взгляд от этой мрачной перспективы. Не нужно картинами достойных сожаления последствий войны отравлять солдату его необходимое дело». Совершенно так же пишет Моисей Лессингу в 1757 г. в письме, в котором он просит его покинуть Лейпциг, это место беспокойства, скорби и всеобщей печали: «Приезжайте к нам; в нашей одинокой вилле мы забудем, что страсти людские опустошают земной шар. Как легко будет нам забыть недостойную борьбу алчности, когда мы устно будем продолжать спор о важных материях, который мы в письмах начали!»[38] Достойно внимания, что эти идеологи буржуазных классов питали к Семилетней войне не симпатию, а антипатию! Это удивительно или, вернее, совсем не удивительно! Ибо представление, по которому война вовсе не касается буржуазного населения, было возможно только до тех пор и постольку, поскольку этому населению было чуждо какое бы то ни было самосознание; с ростом самосознания должна была у них укрепляться мысль, что они главным образом несут военные издержки и что то «благодетельное явление», которое, казалось бы, является «необходимым следствием прогрессирующего духа», как раз и покупается ценой «высшего жизненного содержания». Буржуазное население могло относиться к Семилетней войне равнодушно, и так оно и относилось; но поскольку эта война что-нибудь в нем пробуждала, это было только отвращение, а отнюдь не подъем самосознания и национальной гордости. Буржуазные современники могли черпать подобные чувства из Семилетней войны так же мало, как Фридрих вести эту войну согласно наполеоновской стратегии. Даже самое представление такого рода было невозможно до тех пор, пока американские и французские революционные войны не придали войне совершенно другую форму и другое содержание. И действительно, Гете только под свежим впечатлением наполеоновской эпохи мог придать Семилетней войне такое значение, какого войны Фридриха не могли иметь, да и не имели для буржуазных своих современников.
Мушкетер русской армии
Войны эпохи французской революции
Штурм Бастилии, 14 июля 1789 г. Гравюра работы Г. Годона (XVIII в.)
1. Крестовый поход против революции
Вначале революция заняла очень мирную позицию по отношению к загранице; еще в споре за Нутказунд она лишила корону права единоличного решения в вопросе войны и мира, чтобы помешать ей начать войну. Она сделала это, конечно, в собственных интересах, но заграница не имела основания на это жаловаться, тем более что прусская корона также энергично действовала в том же направлении.
В «подстрекательстве» за границей революцию также нельзя было упрекать до определенного момента. Из самого положения вещей вытекало, что буржуазная революция в Париже вызвала радостный вздох повсюду, где массы народонаселения томились под феодальным гнетом; стоит лишь вспомнить то воодушевление, с которым встретили Клопшток и Гербер[39], Кант и Фихте новую зарю мировой истории. Однако в Германии это сочувствие буржуазной революции осталось чисто теоретическим; то, что в Рейнских областях произошли небольшие крестьянские беспорядки, конечно, не может приниматься в расчет. В других странах — Бельгии, Голландии, Италии — революция встретила более или менее практическое подражание, что, однако, объясняется состоянием этих стран, а не
