получил от него очень дерзкое письмо, и с тех пор о нем нет ни слуху, ни духу.
- Наконец, допустим, - продолжал Юлиус, - что я буду встречаться с ним. Какой же вред это может мне нанести? Ведь я не семилетний мальчик, чтобы слепо следовать за другим. Как бы ни был нехорош Самуил, я в таком возрасте, что могу уже и сам различать в нем дурное от хорошего.
Барон торжественно возразил на это:
- Юлиус, ведь ты веришь в мою любовь к тебе, не правда ли? Ведь ты не можешь считать меня человеком, который способен с глупеньким легкомыслием и упрямством отдаться ребяческому капризу? Так вот, я тебя прошу, я тебя умоляю и заклинаю не видеться с Самуилом. Подумай о том, что эта моя просьба, должна же иметь под собой какие-нибудь весьма важные основания. Я теперь могу остаться с вами всего лишь несколько дней, затем мне надо вернуться в Берлин. Не дай мне уехать отсюда с тяжкой заботой в душе. Поверь, что я требую этого не под влиянием мелкого чувства раздражения против Самуила или необоснованного недоверия к тебе. У меня на это есть серьезнейшие причины. Милый мой, доверься хоть немного опытности и любви твоего отца. Успокой меня, дай мне обещание, что ты не будешь писать Самуилу. Христина, ведь ты согласна на то, чтобы он мне это обещал?
Христина, которая бледнела и дрожала, слушая слова барона, подошла к мужу, положила руки ему на плечи и, с любовью смотря ему в глаза, сказала ему голосом, исполненным самой нежной просьбы:
- О, что до меня, я даю обещание не иметь нужды ни в ком до тех пор, пока со мной будет мой Вильгельм и мой Юлиус будет любить меня. А ведь у тебя, Юлиус, кроме меня есть еще твой отец.
- Как, Христина, и ты этого требуешь? - сказал Юлиус. - Ну коли так, пусть будет по- вашему. Я не буду писать Самуилу.
- Благодарю тебя! - сказала Христина.
- Благодарю тебя! - сказал барон. - Ну, теперь с этим покончено. Идите к себе, устраивайтесь.
Остаток дня прошел в хлопотах по устройству и установке жизни в замке.
Лотарио, о котором Христина вспоминала с материнской заботливостью, не мог в это время вернуться в замок. Он учился у пастора Оттфрида вместе с его внуками. Но через месяц его ожидали в замок, так как наступали летние каникулы. Все слуги, нанятые бароном, уже вступили в свои должности. После обеда вновь прибывшие молодые хозяева спокойно прогуливались вокруг замка, а к вечеру им уже казалось, что они давным-давно живут тут.
Христина была очень утомлена путешествием и рано ушла к себе. Вскоре и барон с Юлиусом тоже разошлись по своим комнатам.
Перед сном Юлиус на минутку зашел в библиотеку. Здесь в шкафах из скульптурного дуба он увидел ряды роскошно переплетенных книг с его гербами. Его очень поразил подбор книг. Кто мог так точно знать его вкусы, чтобы в подборе книг не сделать ни единой ошибки? Казалось, что каталог этой библиотеки был им самим и составлен. Сам Самуил, отлично знавший его литературные склонности, и тот не сумел бы сделать лучший подбор.
Он стоял перед книгами, размышляя об этой странности, и вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.
Он невольно содрогнулся поскольку не слыхал стука открываемой двери. Он обернулся и увидел перед собой Самуила Гельба.
- Ну как, мой дорогой Юлиус, ты провел этот год? Счастливо ли попутешествовал?
- Самуил! - вскричал Юлиус в одно время и ошеломленный, и обрадованный. - Самуил… но как ты попал сюда?
- Очень просто, - сказал Самуил, - я здесь живу.
Глава двадцать девятая Неприятель в крепости
По инстинкту ли, или по предчувствию, или в силу какого-то темного, чисто женского чутья, Христина чувствовала, что ей в этом прекрасном и величественном замке почему-то делается страшно. Над собой, вокруг себя, она чуяла какую-то опасность. Кому она угрожала, ей или Юлиусу - не все ли равно! Она теперь горько жалела о их любовном и спокойном уединении на счастливом острове, где их мир ни на минуту не нарушался никакими заботами, никакой игрой человеческих страстей. А между тем, как будто бы ничего не изменилось в их жизни. Муж любил ее по-прежнему, она по-прежнему обожала свое дитя. Чего еще могла она желать? Чего могла опасаться?
Барон Гермелинфельд через несколько дней должен был уехать в Берлин, куда его призывали обязанности службы и ученые работы. Перед отъездом он наедине беседовал с Христиной.
- Милое дитя мое, - сказал он ей, - я правду сказал, что не видал Самуила Гельба тринадцать месяцев. В последний раз я виделся с ним на другой день после вашего отъезда. Тогда он не только не хотел взять назад, а, наоборот, постарался усилить тот дерзкий вызов, который он сделал тебе. До сих пор мы не имеем причин смотреть на эту выходку иначе, как на простое хвастовство. Но помни, Христина, что если бы дела переменились, если бы он осмелился вновь появиться на сцене, помни, что я твой помощник и союзник в этой войне. Кликни меня, и я немедленно явлюсь.
Это обещание только наполовину успокоило Христину. Она решила повидаться с Гретхен и расспросить ее, не видела ли она Самуила после сцены в развалинах. К ее удивлению Гретхен давала ей на ее вопросы какие-то уклончивые ответы. Надобно заметить, что Христина нашла маленькую пастушку такой же преданной, как и прежде, но, казалось, еще более одичавшей. После того, как пастор Шрейбер умер, а Христина уехала, у Гретхен прекратились почти всякие отношения с людьми, и она осталась наедине со своими травами и животными. К замку ее оказалось еще труднее приручить, нежели к пасторскому дому. Когда ее хижину перестроили, она перестала ей нравиться. Гретхен находила ее чересчур роскошной, похожей на деревенские дома. Кроме того, ей не нравилось, что хижина стоит так близко от замка. Она уходила со своими козами в горы и часто по несколько дней не приходила в хижину.
Христине пришлось остаться в полном уединении со всеми своими опасениями, тем более тяжелыми, что они были совершенно неопределенны и темны. Да и в самом деле, что может быть ужаснее неизвестности, а к этому еще прибавлялась странная тяжесть для любящего сердца: Юлиус был последним из людей, перед кем она могла бы раскрыть свои страхи. Она глубоко страдала при виде сопротивления, которое Юлиус оказал отцу по вопросу о знакомстве с Самуилом и при виде того явного сожаления, с каким он подчинился. Значит, он не довольствовался ею одной? Она не составила для него все? Значит, нерасположение, которое она с первого раза выказала Самуилу, не было замечено Юлиусом или не произвело на него никакого впечатления, не внушило ему самому такого же нерасположения к Самуилу?
Однако, повинуясь внушению любви, всегда стремящейся оправдать любимого человека, Христина объяснила себе сопротивление Юлиуса досадным чувством того, кого считают способным поддаться постороннему влиянию, т. е. бесхарактерным. Следовательно, в том случае Юлиус отстаивал не Самуила, а себя. Христина завершила размышления тем, что признала его правоту и решила, что она на его месте действовала бы так же.
Впрочем, у нее было свое верное и неизменное прибежище, спасение и утешение во всех бедах - это ее дитя. У колыбели Вильгельма Христина забывала обо всем. Нельзя представить себе ничего очаровательнее и трогательнее этой матери, которая сама была почти еще ребенком, этой почки, которая, в свою очередь, вышла из едва развернувшейся почки. Христина одна без ребенка сохраняла еще всю грацию, боязливость и простодушие девственности. Но когда она любовалась на своего ребенка и ласкала его, в ней уже вполне чувствовалась мать. К ее величайшему горю, она не могла сама кормить ребенка. Врачи считали ее слишком юной и слабой, и Юлиус верил им. О, если бы они поверили матери, то у нее нашлось бы довольно сил! Расточая всяческие заботы кормилице, она в то же время завидовала ей, почти ненавидела ее, эту свою соперницу - здоровую, крепкую и глупую крестьянку, которой она, Христина, была принуждена уступить лучшую часть своего материнства. Когда кормилица давала грудь Вильгельму, Христина устремляла на нее печальный и ревнивый взгляд. Она отдала бы многие годы своей жизни за то, чтобы самой давать жизнь этим сладостным устам.
И не одно только свое молоко эта шестнадцатилетняя мать дала бы своему сыну, она отдавала ему свои
