и по морде не отхлестали, научите, пожалуйста! Интересно-хорошо, а? Эх, Матвей Савельев, милый, - смешно это и мутно, а?
Дёрнул гостя за руку и окончил:
- А тебе - жить, и ты над этим подумай, загляни в глубь-то, в сердце-то, ты загляни, друг, да-а! Любовье-то подумать бы тут, ей! Она эх, когда она лет сорока будет - встал бы из гроба, вылез из могилы поглядеть на неё, вот уж - да-а! Вылез бы! А - не позволят червяки-то ведь, не разрешат?
Кожемякин болезненно вздохнул и откачнулся от старика, а Хряпов закрыл глаза, чтобы выжать из них слёзы, и, качая головою, сказал:
- Богат будет Ванька! Ох, богат...
Повёл носом, прислушался к чему-то и тихонько сказал Кожемякину:
- А я на её имя немножко в банк положил-таки, тысчонки две, может, а? Хорошо?
- Ничего, ладно, - согласился гость. - Конечно, добро рубля дороже...
- А ты брось это, - перебил его Хряпов. - Добро - всего дороже, а никто никому за него не платит, оттого мы и без цены в людях! За него сторицей надобно и чтобы цена ему всегда в гору шла; тут бы соревнование устроить: ты меня на три копейки обрадовал, а я тебя на три рубля, ты меня за то - на тридцать, а я тебя - на триста, - вот это игра! Чтобы до безумия люди доходили, творя друг другу радость, - вот это уж игра, какой лучше не придумать, и был бы дьявол посрамлён на веки веков, и даже сам господь бог устыдился бы, ибо скуповат всё-таки да неприветлив он, не жалостлив...
Старик трясся в возбуждении, ноги у него плясали и шаркали по полу, а руки изломанно хватались за кисти халата, за ворот и край стола, дёргали скатерть, задевали гостя.
- А мы - бога в плательщики за нас ставим, и это - взаимный обман! Нет, ты сам, сам - заплати! Я тебя пятнадцать лет пестовал, я тебя думал в люди ввести чистенько, честно-хорошо, на - живи без труда...
'Вот что вконец съело ему сердце', - с грустью и состраданием подумал Кожемякин, чувствуя, что он устал от этих речей, не может больше слушать их и дышать спёртым воздухом тёмной, загромождённой комнаты; он встал, взял руку хозяина и, крепко пожав её, сказал:
- Спасибо за беседу, Михайло Кирилыч, за доверие, за ласку...
- Идёшь?
Хряпов с трудом стал подниматься на ноги.
- Ты - сиди, не беспокой себя, сиди!
- Ничего! - бормотал старик, изгибаясь. - Хоть и моложе ты меня десятка на два, а встать пред тобой - могу! Ничего. Ты тут - любопытный! Заходи, а? Больно интересно-хорошо Любовья про тебя сказывает.
Держась рукою за плечо гостя, он дошёл с ним до двери, остановился, вцепившись в косяк, и сказал.
- Заходи же, слышь! Я уж никуда из дому не выйду, кроме как в могилу: она мне готова, в сторонке там, недалеко от твоих - от мачехи с солдатом. Приятно ты держишь могилы ихние, аккуратно-хорошо! Часто ходишь?
- Бываю.
- И ко мне заходи. С мёртвым побеседовать - милое дело, не соврёт, не обидит...
И, засмеявшись, тихонько добавил:
- Это я - шучу всё!
'Да, вот оно как, - печально размышлял Кожемякин, идя домой, - вот она жизнь-то, не спрятаться, видно, от неё никому. Хорошо он говорил о добре, чтобы - до безумия! Марк Васильев, наверное, до безумия и доходил. А Любовь-то как столкнула нас...'
Дул ленивый сырой ветер, обрывая последние листья с полуголых деревьев, они падали на влажную землю и кувыркались по ней, разбегаясь в подворотни, в углы, под лавки у ворот.
Около дома Кожемякина встретили взволнованный Сухобаев, в картузе на затылке, и одноглазый, взъерошенный, точно неделю не евший Тиунов. Сухобаев, как-то обвинительно указывая на него пальцем, сказал:
- Явился человек с тревогами, говорит, что знакомый ваш, я его и захватил для совета.
- Давно ли здесь? - пожимая руку кривого, спрашивал Кожемякин.
А Тиунов, солидно поздоровавшись, шагал журавлём и подробно рассказывал:
- Пригнал почтовыми третьего дня, помылся в бане и - сейчас же к господину градскому голове, потому что газеты оглушают разными словами и гораздо яснее живая речь очевидца, не заинтересованного ни в чём, кроме желания, чтоб всё было честно и добросовестно...
Говорил он спокойно, не торопясь, но - как всегда - казалось, что бьёт в барабан; его сверлящий глаз прыгал с лица на лицо, а брови угрожающе сдвигались.
Когда вошли в дом, разделись и сели за стол, Сухобаев, облизнув губы, сказал угрожающе:
- А ведь дела-то начались серьёзные-с, Матвей Савельич!
- Да, - говорил Тиунов, направляя око своё куда-то поверх головы хозяина, - дела крутые! Первее всего обнаружилось, что рабочий и разный ремесленный, а также мелкослужащий народ довольно подробно понимает свои выгоды, а про купечество этого никак нельзя сказать, даже и при добром желании, и очень может быть, что в государственную думу, которой дана будет вся власть, перепрыгнет через купца этот самый мелкий человек, рассуждающий обо всём весьма сокрушительно и руководимый в своём уме инородными людями, как-то - евреями и прочими, кто поумнее нас. Это - доказано!
Речь его текла непрерывно, длинной струёй, слова сыпались на головы слушателей, как зерно из мешка, оглушая, создавая напряжённое настроение.
- Не понимаю я чего-то, - заявил Кожемякин, напряжённо сморщив лицо, какая опасность? Ежели все люди начинают понимать общий свой интерес...
Сухобаев вскочил со стула.
- То есть - это как же? Ведь какие люди - вопрос! В евреев - не верю-с, но есть люди значительно опаснее их, это совсем лишние люди и, действительно, забегают вперёд, нарушая порядок жизни, да-с!
Он обиженно вздёрнул плечи, снова облизнул губы и продолжал:
- Вы сами, Матвей Савельич, говорили, что купеческому сословию должны принадлежать все права, как дворянство сошло и нет его, а тут - вдруг, оказывается, лезут низшие и мелкие сословия! Да ежели они в думу эту господь с ней! - сядут, так ведь это же что будет-с?
Он моргнул и, разведя руками, с печалью и злостью докончил:
- Тогда прямо уж - к хивинцам поезжай конину кушать!
- Бессомненно, что должна быть отчаянная сумятица! - уверенно сказал Тиунов. - Все эти ныне выступающие люди совершенно преждевременны и притом разъярены надеждами бесподобно.
- Какие - надежды? - спросил Кожемякин, разглядывая опавшие щёки кривого и глаз его, окружённый чёрным кругом, точно подбитый. Тиунов повёл носом и ответил:
- Первее всего - полное уравнение в правах и поголовная развёрстка всех имуществ и всей земли...
- Видите-с? - воскликнул Сухобаев. - А чего верстать? Много ли накопили имущества-то? По трёшнику на голову...
- Самое же главнейшее и обидное, - продолжал Тиунов, отчётливо, раздельно, точно он свидетельствовал на суде, - и самое опасное то, что всё это есть тонкая интрига со стороны чужеродных людей: заметивши в русских мелких людях ихнюю склонность к мечтанию и пользуясь стеснённым положением их жизни, хитрые люди внушают самое несбыточное, чтобы сразу солидный народ и начальство видели, сколь все запросы невозможны и даже безумны.
Сухобаев насторожился, вытянулся и быстро спросил:
- Какой расчёт?
Тогда Тиунов заговорил громче, торопливее и отрывистей.
- Расчёт - ясный: надо внушить властям недоверие к народу, надо поставить народ так, чтоб первее всего бросалась в глаза его глупость, поняли? Чтобы сразу было видно - это кто? Мечтатель и, так сказать, блаженный дурачок - ага!
Он очертил глазом своим сверкающий круг, замкнув в этом круге слушателей, положил руки на стол,
