попробовал ободрить себя:
'Может, ещё всё обойдётся... не удастся ему...'
И не верил в это.
XXI
На другой день он долго не решался выйти из дома, лежал в постели, глядя в потолок; перед ним плавало свинцовое лицо Саши с тусклыми глазами и венцом красных прыщей на лбу. Это лицо сегодня напоминало ему детство и зловещую луну, в тумане, над болотом.
Вспомнив, что кто-нибудь из товарищей может придти к нему, он поспешно оделся, вышел из дома, быстро пробежал несколько улиц, сразу устал и остановился, ожидая вагон конки. Мимо него непрерывно шли люди, он почуял, что сегодня в них есть что-то новое, стал присматриваться к ним и быстро понял, что новое - хорошо знакомая ему тревога. Люди озирались вокруг недоверчиво, подозрительно, смотрели друг на друга уже не такими добрыми глазами, как за последнее время, голоса звучали тише, в словах сверкала злость, досада, печаль... Говорили о страшном.
Около него встали двое прохожих, и один из них, низенький, толстый и бритый, спросил другого:
- Сколько убито, говорите?
- Пять. Шестнадцать ранено...
- Казаки стреляли?
- Да. Мальчик убит, гимназист...
Евсей, взглянув на говоривших, сухо осведомился:
- За что?
Человек с большой чёрной бородой пожал плечами и ответил неохотно и негромко:
- Говорят - пьяные были они, казаки...
'Это Сашка устроил!' - уверенно сказал себе Климков.
- А на Спасском мосту толпа избила студента и бросила в воду, сообщил бритый, отдуваясь.
- Какая толпа? - снова и настойчиво спросил Евсей.
- Не знаю.
Чернобородый пояснил:
- Сегодня с утра по улицам ходят небольшие кучки каких-то оборванцев с трёхцветными флагами, носят с собой портреты царя и избивают прилично одетых людей...
'Сашка!' - повторил Евсей про себя.
- Говорят - это организовано полицией и охраной...
- Конечно! - вскричал Климков, но тотчас же крепко сжал губы, покосился на чернобородого и решил отойти прочь. В это время подошёл вагон, собеседники Евсея направились к нему, он подумал:
'Надо и мне сесть, а то догадаются, что я сыщик, - дожидался вагона вместе с ними, а не поехал'.
В вагоне публика показалась Климкову более спокойной, чем на улице.
'Всё-таки закрыто, хотя и стёклами', - объяснил себе Климков эту перемену, прислушиваясь к оживлённой беседе пассажиров.
Высокий человек с костлявым лицом жалобно говорил, разводя руками:
- Я тоже государя люблю и уважаю, я ему душевно благодарен за манифест и готов кричать ура сколько угодно, и готов благодарно молиться, но окна бить из патриотизма и скулы сворачивать людям - зачем же?
- Варварство, зверство в такие дни! - сказала полная дама.
- Ах, этот народ, сколько в нём ужасного!
Из угла раздался уверенный и твёрдый голос:
- Всё это - дело полиции!
Все на минуту замолчали.
Из угла снова сказали:
- Изготовляют контрреволюцию по-русски... Присмотритесь - кто командует патриотическими манифестациями? Переодетая полиция, агенты охраны.
Евсей, с радостью слушая эти слова, незаметно разглядывал молодое лицо, сухое и чистое, с хрящеватым носом, маленькими усами и клочком светлых волос на упрямом подбородке. Человек сидел, упираясь спиной в угол вагона, закинув ногу на ногу, он смотрел на публику умным взглядом голубых глаз и, говорил, как имеющий власть над словами и мыслями, как верующий в их силу.
Одетый в короткую тёплую куртку и высокие сапоги, он был похож на рабочего, но белые руки и тонкие морщины вдоль лба выдавали его.
'Переодетый!' - подумал Евсей.
Он с большим вниманием стал следить за твёрдой речью белокурого юноши, рассматривая его умные, прозрачно-голубые глаза и соглашаясь с ним... Но вдруг съёжился, охваченный острым предчувствием, - на площадке вагона, рядом с кондуктором, он рассмотрел сквозь стекло чёрный выпуклый затылок, опущенные плечи, узкую спину. Вагон трясло, и знакомая Евсею фигура гибко качалась, удерживаясь на ногах.
'Яшка Зарубин'.
Климков беспокойно взглянул на молодого человека, тот снял шляпу и, поправляя белокурые волнистые волосы, говорил:
- Покуда в руках нашего правительства есть солдаты, полиция, шпионы, оно не уступит народу и обществу своих прав без боя, без крови, мы должны помнить это!
- Неправда, сударь мой! - закричал костлявый человек, - государь дал полную конституцию, дал, да, и вы не смеете...
- Но кто же устраивает избиения на улицах и кто кричит 'долой конституцию'? - холодно спросил молодой человек. - Да вы лучше взгляните на защитников старого порядка - вот они идут...
Вагон заскрипел, завизжал, остановился, и когда смолк раздражающий шум его движения, стали слышны беспокойные громкие крики:
- Бо-оже царя храни...
- Ур-ра-а-а...
Из-за угла улицы впереди вагона выбежало много мальчишек, они крикливо рассыпались по мостовой, точно брошенные сверху, а за ними поспешно и нестройно, чёрным клином, выдвинулась в улицу толпа людей с трёхцветными флагами над нею, и раздались тревожные крики:
- Ур-ра! Стой, ребята...
- Долой конституцию...
- Не желаем...
- Бо-оже царя храни...
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив голову, точно бык, шёл Мельников с тяжёлою палкой в руках и национальным флагом на ней. Он смотрел в землю, ноги поднимал высоко и, должно быть, с большой силою топал о землю, - при каждом ударе тело его вздрагивало и голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
- Не хотим обмана...
За ним, подпрыгивая и вертя шеями, катились по мостовой какие-то тёмные и серые растрёпанные люди, они поднимали головы и руки кверху, глядя в окна домов, наскакивали на тротуары, сбивали шапки с прохожих, снова подбегали к Мельникову и кричали, свистели, хватались друг за друга, свиваясь в кучу, а Мельников, размахивая флагом, охал и гудел, точно большой колокол.
- Стой! - высоко поднимая флаг и голову, командовал шпион. - Пой-й!
И из его широкого рта хлынул дикий и тоскливый рёв:
- Бо-о...
Но тотчас же в воздухе беспорядочно и хищно, как стая голодных птиц, заплескались возбуждённые крики, вцепились в голос шпиона и покрыли его торопливой, жадной массой:
- Ура-а, государю! Шапки долой-й... Православные! Долой измену!
В вагоне было тихо, все стояли, сняв шапки, и молча, бледные, смотрели на толпу, обнимавшую их волнистым, грязным кольцом. Но переодетый человек не снял шапку. Евсей взглянул на его строгое лицо, подумав: 'Форсит...' - и стал смотреть на улицу сквозь стекло, криво усмехаясь. Он хорошо чувствовал
