— Будет мне в награду шиллинг, ежели я сегодня ночью застрелю шведа?
Сказал наполовину в шутку, чтобы подразнить. И как же он удивился, когда капитан принял его слова всерьез.
— Думаешь, получится?.. — спросил капитан. — До них тут больше двух верст…
— Ясное дело, получится, — ответил Гауте. — Подкрадусь поближе, ночи достаточно темные.
Капитан знал, что каждый швед, убитый его людьми, зачтется ему в заслугу. Но выкладывать шиллинг из собственного кошелька ему не очень хотелось. И он пробурчал, что не так-то просто будет потом возместить этот шиллинг из казначейства в Копенгагене.
— Ведь доказательства не будет, чтобы бумагу написать, или ты надумал отрезать у противника палец и отослать в Копенгаген?
— А ежели пуговицу с мундира? — спросил Гауте.
— Боюсь, не сгодится, — ответил капитан.
Постоял, хотел было сказать «нет», но передумал — честные люди могут поверить друг другу на слово.
— Застрелишь ночью шведа — получишь утром свой шиллинг!
Выйдя из лагеря, Гауте направился к шведскому стану. Летучие облака то и дело заслоняли светлую половину луны, когда же они расступались и лунный свет озарял плоские равнины Сконе, он распластывался на земле, делаясь невидимым. Шведы расположились по ту сторону невысокого пригорка. Добравшись до его макушки, Гауте присмотрел себе укрытие. Кроме того, что он хотел подстрелить шведа, Гауте стремился развивать в себе сноровку доброго солдата. Солдатская служба кормила его лучше, чем труд дома в Фредриксхалде. К тому же он подумывал обзавестись женой — не красоткой, чтобы другие не заглядывались, но и не такой уродиной, чтобы с ней противно было ложиться в постель. Внезапно кто-то показался впереди.
Он увидел силуэт на фоне неба и тщательно прицелился. В ту же минуту из-за тучи выплыло ночное светило, и Гауте рассмотрел, что перед ним женщина. Но он уже спустил курок.
Пуля размозжила голову жертвы, Гауте бросился бежать, из шведского стана стреляли ему вслед. Утром он доложил капитану.
— Я застрелил, как было уговорено..
— Верю.
И он получил свой шиллинг.
За тридцать два года солдатской службы Гауте успешно продолжал в том же духе и скопил небольшое состояние. Он всегда старался договариваться только со старшими офицерами. Шиллинги его не обходят, и он гордится тем, что ни разу не выдал промах за попадание. Единственное, за что корит себя Гауте в эту пору непрестанных войн, — что он не пошел служить на флот. На корабле жизнь бьет ключом. С той поры как широко распространилась слава Грозы Каттегата, он чаще прежнего подумывал о том, чтобы стать матросом, да только куда там в его годах. Свои деньги Гауте держал в кожаной сумке. За то, что ночами он такой мастер изменять соотношение сил на Севере в пользу его величества в Копенгагене, днем ему обычно поручали дела полегче. Оттого-то он сохранил жизнь на солдатской службе. Состарившись, был уволен в почетном звании сержанта. После чего подсчитал свои шиллинги и заключил, что накопленное состояние позволяет ему обзавестись женой. Один из его друзей как раз нуждался в деньгах. Отставной сержант одолжил другу девятнадцать шиллингов и в награду получил в жены его дочь, Кари Расмюсдаттер.
Единственное, в чем может упрекнуть свою супругу Гауте, — ей бы чуть меньше красоты да поменьше кислоты. Тем не менее за пять лет они нажили четверых детей. Правда, люди говорят, будто Гауте, хоть и молодец в солдатском деле, особенно ночью, дома не такой уж предприимчивый, без посторонней помощи не обходится. На войне он пользовался доброй, пусть даже наполовину тайной, славой, а в мирную пору над ним посмеивались, когда он выходил на улицу или поднимался в крепость, чтобы потолковать там с солдатами. Несколько раз его подмывало застрелить Кари. Да только что выгадаешь от ее смерти? Кари Расмюсдаттер целыми днями сидела с кислой миной, не дозовешься трубку набить, а под вечер сразу оживала и вихляла задом, когда мимо проходил какой-нибудь молодой парень. Бывало, скажет ей: «Мне доводилось убивать таких, как ты!» — а она упрет руки в бока и смеется ему в лицо. Одно лишь сознание, что самому придется платить за порох и пули, удерживало его.
И вот снова пришла война. Гауте был этому рад. Он знал, что ему недолго осталось жить. Все деньги вышли, и вряд ли супротивная супруга Гауте с четырьмя малыми детьми могла рассчитывать на пенсию после его смерти. А потому он пошел к капитану ополчения Педеру Колбьёрнсену и поговорил с ним с глазу на глаз.
— Обещай мне такую малость, — сказал Гауте, — добейся пенсии для нее, когда я умру. А пока плати мне по шиллингу за рядового и по два за офицера…
Несговорчивость не была свойственна Колбьёрнсену, но он объяснил, что сам не располагает средствами.
— А ты подумал о том, что потом мне не получить этих денег с казначейства в Копенгагене? — сказал он. — Где мы возьмем нужные доказательства?
— Может быть, пуговицы с мундира? — предложил Гауте. — Или безымянный палец, коли его величество посчитает такой знак более убедительным?
Педер Колбьёрнсен, человек, повидавший свет, сморщил нос и объяснил, что при пересылке такого трофея могут возникнуть некоторые санитарные затруднения. И заключил, что вынужден отвергнуть сделанное от души предложение сержанта Гауте. Однако, видя огорчение на лице старика и ценя его за отвагу и благородный нрав, догнал сержанта в дверях и сказал:
— Может быть, все же попробуем?
Они ударили по рукам.
— Достать тебе новую фузею? — спросил капитан.
— Спасибо, не надо, — ответил Гауте.
Он предпочитал свою старую кремнёвку.
Дальше пошли удачные времена. Ночью он спал в шалашах, едой его снабжали на хуторах: у него всюду были друзья. Воткнет в ствол кремнёвки хвойные прутья и опирается на нее, как на костыль, будто нога больная. Завидит всадников, — многие шведы разъезжали верхом, — согнется в три погибели и, издавая жалобные стоны, протягивает руку за милостыней. А когда надо, куда как живо передвигался. Свои источники дохода предпочитал выбирать среди тех, кто проезжал или проходил мимо лагерного костра. Его кремнёвка била шагов на двести. В темноте поди разбери, откуда стреляли. У него хватало благоразумия не отваживаться на второй выстрел. После первого, почти неизменно верного, он убегал на быстрых бесшумных ногах.
Раз в неделю он устраивал себе день отдыха. Возвращался в Фредриксхалд и беседовал с глазу на глаз с капитаном ополчения. Вдоволь посмеявшись и выпив с ним по доброй чарке, шел домой. Его брюзгливая, недостойная, неверная молодая супруга Кари Расмюсдаттер приступала с вопросами, чего это ему не сидится дома. Гауте досадливо поворачивался к ней спиной. Он утешал себя тем, что после его смерти до горожан дойдет его добрая слава и Кари будет обеспечен достаток, какого она не заслужила. Деньги он прятал в горшке, который закапывал в землю. Только Улауг, к которой он питал теплое чувство еще с той поры, как она была ребенком, знала потайное место.
— Эта ведьма, с которой я делю постель, — говорил он ей, — только все разворует.
Улауг соглашалась с ним.
И он добавлял:
— Когда меня закопают, тогда ты откопаешь деньги.
Иной раз он придумывал хитрые уловки, надеясь, что придет время и о них будет рассказано в грамотах, вывешенных на крепостных воротах. Так было, когда шведы на кладбище в Иде хоронили офицера, умершего от разрыва сердца. Они стояли вокруг открытой могилы, а Гауте опустился на колени за кладбищенской оградой, и в ту самую минуту, когда прозвучал залп шведского салюта, он спустил курок кремнёвки. Один из офицеров, участвовавших в похоронах, повалился в могилу к своему товарищу. Казалось, его постигла божья кара.
В прошлое воскресенье Гауте снова побывал в Иде. Он отказался от воскресного отдыха, война становилась все более ожесточенной, и Гауте порешил во славу всевышнего и короля трудиться и в будни,
