Идиллия

– Теперь такие дни должны быть всплошь до нового месяца… Месяц будет обмываться – опять дожди пойдут, – поясняет старуха.

– А как ты думаешь про Загарину-барыню?..

– А думаю так, что надо будет исполнительный-то лист пустить в действие. Описать у неё все хурды- мурды, да и вчистую её…

– В богадельню-то её не приняли…

– Н-ну?! Значит, надо поторопиться нам, а то она всё продавать учнёт. Чем ей, кроме, жить?

– На паперть – одна дорога… Онамедни к ней татары приходили… Я смотрела – продаст чего или нет? Не продала…

– Видишь? Завтра я её подожму. А может, она и продала что мелкое?

– Кажись бы, нет… – с сомнением сказала старуха.

– Погибла дворянка… – помолчав, решил старик.

– Да уж… Все они теперь так хизнут…

– Ну, туда и дорога. В своё время пожили, попировали… теперь давай дорогу другим.

Старик многозначительно улыбнулся, взглянув в лицо своей жены, и оба они перевели глаза на портреты, стоявшие за самоваром. На одном из них был снят рослый гимназист с угловатым, резким лицом, на другом – полная девочка с длинной косой, переброшенной через круглое плечо на грудь, и высоким лбом с упрямой складкой над переносьем.

– Вот они… новые-то жители земли… – кивнул головой старик, и его сухое, острое лицо оживилось доброй и мягкой улыбкой… Старушка тихонько хихикнула, тоже вся преображённая. Но это скоро прошло у них, ибо ещё не вполне наступил час нежных чувств.

– Лександру-то надо будет послать рублей… с четвертную, – начал задумчиво и хмуро старик, – Хоша он за урок и получает, однако в таком кругу ему нужно следить за собой. Брюки, там, новые, и всё такое. Товарищи… Тоже молодость…

– Испорть его, смотри! – предупредила старуха.

– Сашутку-то?.. Его тысячьми не испортишь, – он свою дорогу твёрдо знает. Вот я с Загариной да с Унженцова взыщу и пошлю ему.

– Чай, и Соне пора высылать…

– И Соне пошлю… Не бойсь, не забуду…

– И как она, я всё думаю, живёт там, среди чужих-то? То-то, чай, дико бедненькой девоньке… – пригорюнилась старуха.

– Ничего… живёт! Пишет – хорошо. Столичные – народ вежливый, смирный, – не наш брат… Вон третьеводни Сачков какой скандал поднял… Орёт: «Донесу!? Говорит: «Заклады тайно принимаешь!.. Подай, говорит, мои вещи». А проценты седьмой месяц, мошенник, не платит. Теперь под заклад-то ему я дал тридцать, считай – по полтора рубля в месяц – уж и стало тридцать девять… Этого не понимает, кривая рожа… «Донесу!» А доноси! Найди у нас что-нибудь, ищи, вот те все сундуки!

Старик взволновался: у него покраснел и задрожал нос и очки запрыгали. Он даже закашлялся от негодования.

– А господь с ними со всеми, – миролюбиво сказала старуха и добавила:- Что они нам могут сделать? Покричат – да к нам же в нужде своей придут. А что не любят нас в околотке – пускай! Нас есть кому любить…- Она кивнула головой на портреты и снова мягко улыбнулась.

– Это так, – соглашался старик, успокаиваясь. – Это верно… Но всё-таки, ежели я захочу прытко действовать, – пол-улицы как после пожара очутится. По миру пойдёт!.. Потому – документы! – И он, внушительно стукнув сухими пальцами по столу, строго посмотрел на жену.

– А господь с ними, пускай их живут, – неизменно твердила старуха. – Чего ты серчаешь, коли тебе твоя сила известна?

– Обидно, мать, понимаешь? Одни мы, что ли, на земле – грешники? А выходит-как бы одни… Все на нас зубы точат, все злорадствуют.

– А нам больно наплевать, – философски возразила старуха. – Али господь-батюшка не видит, для чего мы с тобой живём? Он всё видит! Его святой суд будет, – ну, и ответим мы пред ним… А люди нам не помеха…

– Это верно… – спокойно сказал старик. – Напилась ты? Ну, так собирай да ложись, а я псалтирь почитаю часок…

– Ну-ну, я сейчас… Почитай-кось, и утихомиришься словом-то божьим. А серчать, я тебе всегда говорю, не надо. Не для себя ведь мы, – для родных, кровных детей. Вырастим их, выучим, – они вину нашу пред господом людям заслужат. Будут образованные, царёвы и боговы верные люди. Ну, ради них мы и согрешим, так, чай, не во грех будет зачтено. Ведь и птичка божия, птенчиков своих выкармливая, жучков да божьих коровок клюёт, – так-тося…

– Это истинно… Будет Соня докторшей, а Санька учителем.

– А он ведь адвокатом хотел? – быстро сказала старуха, перестав мыть чашки.

– Расхотел. Чай, я читал тебе письмо-то? Перехожу, говорит, на филагогический… в учителя, значит, – пояснил старик и, задумчиво глядя на портрет, добавил: – Да-а-леко он пойдёт! Твёрдая у него голова.

– Дай-ко ты, господи! – молитвенно сказала старуха.

– И Соня тоже… Вознаградил нас господь бог за наши труды… да! Удались нам детки! – воскликнул старик.

– А ты ещё скулишь – люди, люди! А что нам люди? Зачем нам люди?

– И верно! Ах, мать, и как это верно ты сказала!

Он даже глаза зажмурил от удовольствия и с улыбкой покачал головой, а его старуха, опершись руками о стол, улыбалась двум портретам глубоко нежной улыбкой матери.

– Ну, готова я, садись, читай. А я богу молиться стану, – сказала она, оторвавшись от стола.

– Налюбовалась… – счастливо засмеялся старик.

…Через несколько минут в маленькой, тесно заставленной комнате сделалось тихо. Небо всё смотрело в её широкое окно, и звёзды блестели на нём. На улице было безмолвно и темно.

Стоя на коленях перед божницей, закинув голову назад, так что затылок почти ложился на горб старуха с влажными глазами, как бы задыхаясь, прерывисто шептала слова своих молитв:

– Помоги ей, господи, сохрани её, милостивый!

А старик монотонно, растягивая слова и произнося их в нос, вполголоса читал:

– «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста…»